Люди Солнца
Шрифт:
Карета ощутимо качнулась: на подножку вспрыгнул Тай и в раскрытое окно проговорил:
– Тридцать два фонаря нашёл в подвале, мастер. В солому обёрнуты, стёкла целы. Залил масло, подвесил, зажёг. Это будет теперь моё дело. Оно мне нравится.
И спрыгнул. Карета снова качнулась.
– Какой хороший слуга, – очарованно произнесла Власта.
– Это даже странно, – тут же откликнулся я, – каких судьба мне посылает помощников. Тай, Готлиб. Теперь вот ещё Себастьян. Знаете, почему он не пришёл в замок, чтобы узнать о причинах своей покинутости, хотя до замка час примерно
Но я забыл упомянуть ещё одного преданного и старательного слугу и вскоре для себя это отметил.
У мостика я помог дамам сойти, и мы въехали на ристалище. Докатили до конюшен, остановили лошадей. Носатый вышел из конюшен навстречу, и с ним вышли двое моих матросов. Быстро выпрягли новых, купленных матросами кобыл и повели в конюшни. Я был удивлён – почему с такой охотой, даже поспешая, они пошли в чужое, незнакомое место. Вошёл в конюшню сам, и недоверчиво втянул воздух: оглушительно сытный запах! Хлебный, волнующий, тёплый.
– Что это за аромат, Иннокентий?
– Котёл овса с фунтиком мёда запарил, – ответил Носатый. – Для вечерней кормёжки. Вон стоит, войлок наброшен.
– А зачем войлок?
– Чтобы кобылы не пошли сразу к котлу, а пошли бы к загону. Вон, я раскрыл все пустующие загоны, а кобыла идёт свободно, и как только какой понравится, она сама войдёт в этот загон – и, стало быть, там и жить будет.
Вдоль конюшни полетело заливистое громкое ржание: обжившиеся уже лошади немного нервно приветствовали новых жильцов.
– Рысью не пускали? – спросил Носатый и тут же сам ответил: – Нет, сухие. Тогда я сейчас же их напою.
И он, торопливо семеня ногами, потащил к новичкам два ведра с тёплой водою, забелённой грубого помола мукой.
– Иннокентий! – громко сказал я ему вслед.
– А? – с готовностью остановился он.
– Ты хороший друг, Иннокентий. Я очень доволен, что ты ушёл из матросов и живёшь вместе с нами.
И, не дожидаясь ответа, вышел.
Рыцарь в бочке
Утром, раскрыв глаза, я тотчас закрыл их: солнце, заполнившее спальню, светило так ярко, что больно было смотреть. «Уже позднее, очень позднее утро. Почему же я спал так долго? Ах, да. Устал вчера неимоверно». Забросив за голову руки, предельно вытянулся, – с хрустом, стоном. Выметнулся из-под одеяла. Встал в центре своей новой, такой огромно-солнечной спальни. Раскинул руки. «Хорошо как!» Прошлёпал босиком в ванную комнату. Жарко натоплено. Большой котёл умеренно горячей воды. «Да-а-а, так жить-то можно!»
Спустя полчаса, крепко затянувшись поясом, поскрипывая ботфортами, сошёл вниз.
– Оми-и-и-личка! – пронзительно завопила сидевшая на скамье у стола Ксанфия. И, вытянув пальчик, сообщила на весь каминный зал: – Мистер Том!
Омелия и Грэта метнулись к камину, с лязгом опустили на подрешотник букан. В ту же секунду колбаски, лежавшие на нём, запотрескивали и зашипели. Я прошёл к своему месту, сел. Поднял конус накрахмаленной белой салфетки. Точное повторение вчерашнего утра! На золотом блюде выложена шпалера из листьев салата, несущих продолговатые ломтики поджаренного хлеба, на которых белели ровные полоски сыра, увенчанные холмиками мелконарезанных тушёных овощей. Рядом золотой же судок с томлёными в сметане жареными грибами. И рядом тяжёлая серебряная корабельная кружка с золочёной крышкой на рычажке. На белой салфетке – серебряная двузубая вилка с костяной рукоятью и такой же, в пару, серебряный нож. В кружке – эль, терпкий, янтарный.
Простучала каблучками через весь зал Омелия и на разделочную доску водрузила букан с огненными колбасками.
– Доброе утро, мистер Том!
– Доброе утро, драгоценные дамы!
Буйная сила жизни лучилась и распирала меня изнутри. Войдя в трапезу, я сдерживался изо всех сил, чтобы не показать суетящимся в кухне кухарочкам своё звериное удовольствие от неописуемо вкусной и сытной еды.
Всё съев. Встал, широко перекрестился. Поблагодарил кухарочек, с улыбкой принял их неуклюжие реверансики. Вышел.
Возле мостика стоял воз. Высоко нагруженный, обтянутый канатами и парусиной. Рядом – Давид и Эвелин. Подошёл, тепло обнял обоих. У Эвелин – хозяйственная книга в руках.
– Что здесь? – спросил, указывая взглядом на воз.
– Сыр, – ответила Эвелин, показывая записи в книге.
– Что ещё за сыр?
– С твоей фермы, Томас, – пояснил Давид. – Сыр, в который Себастьян целый год усердно перегонял молоко. Который я сейчас везу в Бристоль, чтобы с наивозможной выгодой продать. Чтобы наконец-то рядом с чудовищной суммой выплат за лошадей, провиант, лесопильню, взятки в Лондоне, покупку имения сэру Коривлю, появилась строчка дохода. Хотя бы и небольшая, за сыр. Ты ведь понимаешь, Томас, что любой замок должен быть самоокупаем?
– Я мало что смыслю в этом…
– Не беда, когда у тебя есть Давид и Эвелин. Но скажи мне, Томас, почему ты не поднимаешь деньги, которые лежат у тебя под ногами?
– Это как?
– Взгляни вокруг.
Я взглянул.
– Какое огромное количество добротных каменных помещений! Ещё у тебя есть работники, лошади, уголь в горе и песок на берегу речки.
– При чём здесь песок?
– А при том, что через месяц, не позже, я бы хотел возить в Бристоль на продажу «Шервудское» стекло.
– Стекло?!
– Ну да, стекло. Оконное, столовое. Зеркала.
– Но при чём здесь песок?!
– Песок смешиваешь с содой. Горный уголь даёт достаточный жар, чтобы эту шихту расплавить. Выливаешь в форму, остужаешь – вот тебе и стекло. А ты знаешь, что в сопоставлении площади стекло в десять раз дороже, чем черепица? А затрат всего-то на овёс для лошадей, на еду для работников да на свинец.
– Какой ещё свинец?!
– Томас. На какую поверхность ты выльешь расплавленное стекло, чтобы, остыв, оно осталось ровным и гладким?