Люди сороковых годов
Шрифт:
Вихров покачал головой.
– Это гадко даже - проедать столько в один час, - проговорил он.
– Нет, ничего, приятно!
Видимо, что Плавин и Абреев с первого же блюда начали блаженствовать и только по временам переглядывались между собой и произносили немногосложные похвалы каждому почти блюду; Марьеновский ел совершенно равнодушно; Живин очень робко и даже некоторые кушанья не умел как взять и решительно, кажется, не знал - что такое он ест; зато Замин вкушал все с каким-то омерзением.
– Вот жеванины-то этой проклятой навалили, ешь да еще деньги плати за нее!
– говорил он, кладя себе в рот божественный пудинг из протертого свиного мяса.
Герой мой заметно был беспокоен и, кажется,
"Милостивые государи!
Все мы, здесь собравшиеся на наше скромное празднество, проходили в жизни совершенно разные пути - и все мы имеем одну только общую черту, что в большей или меньшей степени принадлежим к эпохе нынешних преобразований. Конечно, в этой громадной перестройке принимали участие сотни гораздо более сильнейших и замечательных деятелей; но и мы, смею думать, имеем право сопричислить себя к сонму их, потому что всегда, во все минуты нашей жизни, были искренними и бескорыстными хранителями того маленького огонька русской мысли, который в пору нашей молодости чуть-чуть, и то воровски, тлел, - того огонька, который в настоящее время разгорелся в великое пламя всеобщего государственного переустройства".
Негромкие "Хорошо!", "Браво!", "Очень хорошо!"
"Да, милостивые государи, эти реформы обдумывались и облюбились не в палатах тогдашних государственных мужей, а на вышках и в подвалах, в бедных студенческих квартирах и по скромным гостиным литераторов и ученых. Я помню, например, как наш почтенный Виктор Петрович Замин, сам бедняк и почти без пристанища, всей душой своей только и болел, что о русском крестьянине, как Николай Петрович Живин, служа стряпчим, ничего в мире не произносил с таким ожесточением, как известную фразу в студенческой песне: "Pereat justitia!", как Всеволод Никандрыч, компрометируя себя, вероятно, на своем служебном посту, ненавидел и возмущался крепостным правом!.. (При этом на лице Вихрова промелькнула как бы легкая улыбка. Сам же Плавин держал высоко и гордо свою голову и на лице своем не выражал ничего.) Не забыть мне, милостивые государи, и того, - продолжал Вихров, - как некогда блестящий и светский полковник обласкал и заступился за меня, бедного и гонимого литератора, как меня потом в целом городе только и оприветствовали именно за то, что я был гонимый литератор, - это два брата Захаревские: один из них был прокурор и бился до последних сил с деспотом-губернатором, а другой - инженер, который давно уже бросил мелкое поприще чиновника и даровито принялся за дело предпринимателя"... Сказать что-либо еще в пользу Виссариона Захаревского Вихров решительно не находился. "А вас каким словом оприветствовать, обратился он затем к Марьеновскому, - я уже и не знаю: вашей высокополезной, высокоскромной и честной деятельности мы можем только удивляться и завидовать в лучшем значении этого слова!.. Все эти черты, которые я перечислил из нашей прошедшей жизни, дают нам, кажется, право стать в число людей сороковых годов!.."
Проговоря это, Вихров поклонился и сел.
– Браво, прекрасно, прекрасно!
– раздалось уже громко со всех сторон.
Вслед за тем сейчас же встал на ноги Абреев и, поднимая бокал, проговорил:
– Первый тост, господа, я предлагаю за здоровье государя императора!.. Он тоже - человек сороковых годов!
– прибавил он уже вполголоса.
– Ура, ура!
– раздалось со всех сторон.
– Ура!
– кричал Вихров громче всех.
– Такой искренний и знаменательный тост государь, я думаю, не часто получал: это мысль приветствует и благодарит своего осуществителя!
– Ура, ура!..
– раздалось снова.
– Теперь, господа, собственно, за людей сороковых годов!
– продолжал Абреев.
–
– За здоровье, собственно нас, собравшихся!
– Ура! Ура!
– Хотел было я, господа, - начал Вихров, снова вставая на ноги, - чтоб в нашем обеде участвовал старый, израненный севастополец, но он не поехал. Все-таки мы воздадим честь севастопольским героям; они только своей нечеловеческой храбростью спасли наше отечество: там, начиная с матроса Кошки до Корнилова [116] , все были Леониды при Фермопилах [117] , - ура великим севастопольцам!
– Ура! Ура!
– повторили за ним и прочие самым одушевленным образом.
По окончании тостов стали уже просто пить - кто шампанское, кто ликер, кто коньяк. Плавин, кажется, остался не совсем доволен тем, что происходило за обедом, потому что - не дождавшись даже, чтобы встали из-за стола, и похвалив только слегка Вихрову его речь - он раскланялся со всеми общим поклоном и уехал; вряд ли он не счел, что лично ему на этом обеде оказано мало было почести, тогда как он в сущности только себя да, пожалуй, еще Марьеновского и считал деятелями в преобразованиях. Живин тоже скучал или, по крайней мере, сильно конфузился виденного им общества: очень уж оно ему важным и чиновным казалось. Он все почти время старался быть или около Захаревских, или около Вихрова как людей более ему знакомых. Замин между тем, сильно подпивший, сцепился с Абреевым, который, по своему обыкновению, очень деликатно осмелился заступиться за дворянство, говоря, что эти люди служили престолу и отечеству.
– Ну да, как же, престолу и отечеству! Себе в карман!
– возразил ему Замин.
– Однако в двенадцатом году они служили не себе в карман, - сказал ему, в свою очередь, Абреев, - они отдавали на службу детей своих, своих крестьян, сами жгли свое имущество.
– Да разве в двенадцатом году дворянство выгнало французов?! воскликнул в удивлении Вихров.
– Мужики да бабы - вот кто их выгнал! присовокупил он.
– Однако под Смоленском и под Бородином не мужики же и бабы выдерживали сражения.
– Да уж и не дворяне, а солдаты.
– Но этих солдат приучили и руководили дворяне.
– Как же, дворяне!.. Солдаты дворян учили - это так!
Абреев против этого ничего уже не сказал, а пожал только плечами.
Замин обыкновенно, кроме мужиков, ни в каких других сословиях никаких достоинств не признавал: барин, по его словам, был глуп, чиновник - плут, а купец - кулак. Покончив с Абреевым, он принялся спорить с Иларионом Захаревским, доказывая, что наш народный самосуд есть высочайший и справедливейший суд.
– Но каким же образом - высочайший?
– возражал ему Захаревский.
– Народ не имеет очень многих юридических сведений, необходимых для судей.
– Все имеет, все!
– кричал Замин с блистающими глазами и выпивая, по крайней мере, уже десятую рюмку коньяку.
Виссарион Захаревский в это время, окончив хлопоты с обедом и видя, что Марьеновский сидит один-одинешенек смиренно в углу, счел не лишним занять его: он его, по преимуществу, уважал за чин тайного советника.
– Какого это севастопольца Вихров хотел привезти на обед?
– спросил он, чтобы о чем-нибудь только заговорить с ним и подсаживаясь к нему.
– Эйсмонда, вероятно, - отвечал с небольшою улыбкою Марьеновский.
– А!.. Да ведь у него с его женой есть что-то такое.
– Говорят!
– отвечал с прежнею улыбкою Марьеновский.
– Я как-то его с ней встретил в Павловске. Это черт знает что такое она старуха совсем!
– Да, не молода уж!
– Но что ж ему за охота?
– Старая, вероятно, какая-нибудь привязанность, которую не хочет да, может быть, и не может нарушить: ведь он - романтик, а не практик, как вы! заключил немного ядовито Марьеновский.