Люди золота
Шрифт:
Балла не мешал народным забавам. Оставил младшим и старшим вождям право судить и заправлять жизнью родичей, запрещая лишь войну и грабёж чужих родов и племён, пусть даже и покорённых. И во всех землях кузнецы и охотники считались «людьми Канте», теми, чья жизнь не во власти рода, а под рукой вождя вождей, великого мансы Баллы. Глава всякой общины охотников, ходящих между землями, должен был предстать перед мансой, поклясться ему в верности и отдать лучших охотников мансе, чтобы встали среди тех, кто приносит жертвы Одноглазому богу. А с кузнецами манса обращался как с самыми уважаемыми людьми, освобождал их от дани. Помощников управителям земель всегда давал из кузнецов и из каждой кузнечной общины сманивал по нескольку семей в землю соссо, обещая землю, добро и почёт. За столицей мансы, у холма, где копали мягкую бурую руду, родился целый
Инги смотрел на них, не переставая удивляться. Нигде не видел он подобной муштры, нигде так слаженно, страшно и смертоносно не бились пешие – всегдашняя лёгкая добыча всадников в прочих землях. Инги самому довелось пешим встречать атаку верховых, видеть пену на конских мордах и острия, нацеленные в душу. Кто сможет выстоять? Ведь не спрячешься. Налетят, живыми или мёртвыми, – сомнут, раздавят, разорвут строй, а за ними снова копья и оскаленные морды.
А воины мансы – стояли. Потому и брал Балла Канте город за городом, племя за племенем покорялись ему. Была и конница – знатные и зажиточные в покорённых племенах сражались на конях, многие вожди собирали сотни верховых. Манса брал в войско и их. Всадники хороши, чтобы колоть бегущих и разгонять толпы голых вояк, собранных вождями по деревням. Но против щитоносцев Баллы…
Инги видел, как люди пустыни бросились на них. Кони падали, проткнутые копьями, падали на людей, ржали, трепеща, а всадники всё наскакивали, и новые тела громоздились поверх. В мгновение лава налетевших туарегов вздыбилась, сбилась в кучу тел – и отхлынула, прореженная, разбитая и нестройная, а воины мансы стояли всё той же ровной стеной, лишь отступив на шаг от кровавой шевелящейся кучи.
После той недолгой стычки туареги, ещё остававшиеся в Тимбукту, ушли на север, а аменокаль Тадмекки прислал мансе послов, обещая дружбу и охрану купцов. Людей в Тимбукту манса оставлять не стал. Взял дань, клятву верности – и ушёл на восток, добивать остатки старого Уагаду. Ушёл не сразу: Инги попросился остаться в Тимбукту на пару дней – побродить по улицам, посмотреть в людские лица. Город сотни племён, дюжин языков. Сюда стеклись и верные старым богам, и новому, многоликому, но единому. Жили каждый по-своему, в домах, построенных по своему обычаю: одни в строениях, похожих на сундуки с плоскими крышами, с толстенными стенами из спекшейся глины, другие в круглых мазанках с кровлями из жердей и травы. Судились у своих судей, к своим жрецам шли праздновать и оплакивать – но торговать отправлялись к чужим. Здесь всякий пришедший с товаром мог найти соплеменников, получить совет и пристанище. Здесь решалось, сколько мискалей золота стоит невыхолощенный раб и сколько проса дадут за вьюк соли.
Всё решалось слаженно и работало в удивительном равновесии. Балла не тронул его и пальцем – лишь принял знатнейших города, охотно согласившихся подчиниться и платить налог новому хозяину. Этот город и не думал сопротивляться никакому врагу. Не имел ни войска, ни даже стен – но чудесно избегал разрушений и набегов. Никто в здравом уме и не думал нападать – ведь тогда немедленно разрушится торговля и тот, кто надеялся ухватить все богатства разом, потеряет всё, и его воины станут плевать в пыль перед ним.
Инги расспрашивал, пытаясь понять: как существуют много тысяч немирных, алчных и сведущих в добыче людей без верховного владыки, как не уничтожат друг друга. Если волоф обидит человека кель-аир, как судить обиду: по закону волоф или по обычаю туарегов? Если мусульманин ущемит сына Исроэла, как и чем клясться тем, кто не верит в сказанное другим?
Знатные отвечали: всякий преступивший судим по законам тех, кому повредил. Все согласны с этим, а кто не согласен, тому не место в Тимбукту – и в торговле золотом. Но как же верующий в бога пустыни согласится отдаться на суд многобожников? Ведь, по мусульманской вере, всякий шаг неверных – обман и заблуждение. Седые купеческие старейшины улыбались, поглаживая белые бороды, и любезно объясняли, что всё это описано в книгах и истолковано мудрейшими факихами, признанными народом Пророка. Мудрецы в древности всё предусмотрели, и великий ал-Малики, да смилуется над ним Аллах, из хадисов Пророка вывел, что в земле невежества любой закон лучше беззакония, и потому надлежит, не погрешая против Аллаха, применяться к законам неверных. Но, разумеется, не безоглядно. Да, не безоглядно.
Глава сынов Исроэла, глядя с любопытством на огромного беловолосого дикаря, пояснил, что допустим всякий порядок, не ущемляющий веры, а погрешающий против того, что даёт общине жизнь, погрешает против веры. Ведь тем самым он исторгает себя из общины. Ну конечно, не всё так просто, и следует, судя каждый случай, смотреть на прежние. Бог велик, поможет истинно верующим достичь лучшего, таки да.
Глава же сонинке, заикаясь от страха, поведал, что делает по-дедовски. Деды выдумали, и всё правильно. Вот и мы так. Мы всей душой преданы великому Балла Канте, не губи нас!
Чем больше Инги расспрашивал, тем больше озадачивался. Не то чтобы раньше не знал человеческого закона – кем бы, по уверению преподносящих его, он ни был дарован. У самой зряшной лопи был свой обычай и наказание за его несоблюдение. И законоведов Инги знал множество, и чем изощрённее был закон, тем гнуснее, продажнее и ничтожней были толкующие его. Человеческий закон раньше казался всего лишь сводом правил, помогающих не думать и не дающих перегрызть друг другу глотки в людском скоплении. Но здесь – общий закон будто возник сам по себе и стоял высоко над людьми, стоял над законами племён, даже над законом богов. Он и был – как бог, открывавшийся тем более, чем более мудрыми и изощрёнными были верующие в него.
Поражённый Инги расспрашивал снова и неизменно слышал: сами мы ничего не придумываем, всё уже записано, всё знаем от предков. Как, что, где записано. Покажите! Пожалуйста, господин, вот книги, они очень дорогие, но мы рады подарить вам, берите, а вот старый Боте, он лучше всех знает, он может с вами идти и толковать. Пожалуйста, господин, мы рады угодить вам!
Покинул Инги Тимбукту, увезя полный вьюк книг и свитков. Обуреваемый любопытством, забрался на верблюда, в роскошное седло, употребляемое для перевозки больных и женщин, и, не обращая внимания на смешки щитоносцев мансы, читал на ходу. И чем больше читал, тем сильнее злился на себя. В книгах наметалось всякое: лишнее, пустопорожнее, откровенно глупое, бессмысленно злобное – вроде страниц лютой хулы в адрес давно умерших соперников или еретиков, чьё нечестие осквернило веру пару сотен лет тому. Но вместе с тем книги были как камни в кладке стены, цеплялись друг за дружку, опирались на фундамент, прочный, вкопанный в почву, стоящий на самых основах. Закон произошёл не на пустом месте, не из головы одного человека – его словно приняли откуда-то, внятный всем сразу, записали, истолковали. Закон вырос из жизни многих поколений. И откровение бога, облекшее закон в слова, выросло из жизни тех, кто много веков глядел богу в лицо.
А он, Инги, – чью жизнь он знает? Где его корни? Есть хоть что-нибудь внятное в его душе и рассудке? Всю жизнь ходил розно от всех, узнал многое – но не человеческое, а железное, огненное, каменное, золотое. Научился видеть души и читать в рассудках – но видеть и читать лишь то, что едино для всех: жадность, страх, похоть. Научился прилеплять к себе души – но как, сам не понял. Попросту ясно было, и само выходило: к этому человеку – так, к другому – иначе. А сказать, чтобы внятно всем и чтобы все пошли за тобой… Где же тайна? Почему ничего не говорят бронзоволицые? Если они привели сюда, почему не дают стать сильным ради них?
Взять Балла – он же ничего не изменил в своём племени. Не тронул его жизнь. Для них он и веры новой не принёс – попросту возвеличил того, кого все считали одним из местных божков-духов. А ведь известно – духи тем сильней, чем сильнее молящийся им. Сам преуспел в колдовстве, собрал самый колдовской народ, кузнецов, задобрил своего бога, и тот, усилившись, дал ему победы, а народу – достаток. Так смотрели на него люди и не порицали даже за новое в деле войны – как же порицать то, что даёт победу? Всё изменённое мансой люди связывали только с ним одним, с его голосом, его телом. Он уйдёт – и всё вернётся. От него останется лишь то, о чём решат упомянуть гриоты – полушуты, полусоветники.