Людоедское счастье. Фея карабина
Шрифт:
Она говорила, не глядя на больного. Она обращалась только к руке. Она массировала двумя большими пальцами холмы и борозды его ладони, но разглаживалось почему–то лицо старика–инспектора и становилось шелковым, как детская попка. Сестра Маглуар в жизни ничего подобного не видела. Однако девица изъяснялась без всякой нежности:
– До настоящего результата еще далеко. Когда вы прекратите хныкать над собственной судьбой, мы сможем поговорить серьезно.
Так закончилось второе посещение. Она вышла, не приказав связать больного. Назавтра она вернулась.
– Ваша Жанина умерла, – с ходу заявила она открытой ладони, – а бабушки Хо никогда не было.
Ни один из этих ударов не сразил больного. Сестра Маглуар видела, что впервые с момента поступления в клинику он сосредоточился на чем–то находящемся вне его.
– Зато моя мать сбежала с вашим коллегой Пастором, и теперь у меня на руках младенец, которому вы очень нужны, – продолжала гостья. – Это девочка. Дурак Жереми назвал ее Верден. Она вопит, как только откроет глаза. Она хранит в себе все воспоминания о Первой мировой войне, о той эпохе, когда каждый считал себя немцем, французом, сербом, англичанином или болгарином, а кончили все в одной гигантской мясорубке на великих восточных равнинах, – как сказал бы Бенжамен. Вот что стоит перед глазами у нашей Верден: зрелище массового самоубийства во имя интересов нации. И только вы можете ее успокоить. Я не могу объяснить этот факт, но у вас на руках она перестает орать.
Тут она исчезла, чтобы вновь явиться на следующее утро. Она не придерживалась графика посещений.
– Кроме того, – сказала она, – Риссона нет, а истории детям рассказывать надо. После Риссона мой брат Бенжамен сильно проигрывает. Зато вы сможете справиться с этой ролью. Нельзя двенадцать лет рассказывать самому себе сказки, нельзя выдумать персонаж бабушки Хо, не будучи великолепным рассказчиком. А ваши анекдоты не раз воскрешали инспектора Пастора. Итак, выбирайте сами: умирать или рассказывать. Я вернусь через неделю. Но предупреждаю по–честному: наша семейка – тот еще подарок!
То, чему стала очевидцем сестра Маглуар в последовавшие семь дней, было не менее чем чудом. Раны больного заживали на глазах. Как только у него вытащили зонд, он стал есть за четверых. Светила науки кругами ходили у его кровати. Студенты восторженно чиркали в тетрадках.
На рассвете седьмого дня он сидел одетый, с упакованным чемоданчиком и ждал худенькую девицу. Она явилась в шесть часов вечера. С порога сказала:
– Такси ждет внизу.
Он вышел, даже не опираясь на ее руку.
39
«Над Бельвилем стояла зима, и действующих лиц было пятеро. Если с замерзшей лужей, то шестеро. И даже семеро, считая пса, который увязался за Малышом в булочную. Пес был эпилептик, и язык у него вываливался набок».
А у нас ночь. Клара накрыла кашемировым платком маленькую лампу, отбрасывающую неяркий свет на пол детской спальни. От пижам и ночных рубашек пахнет яблоками. Тапки болтаются в воздухе. Тянь сидит на Риссоновом табурете и рассказывает. Маленькая Верден спокойно спит у него на руках. Глаза детей не сразу уплыли вдаль. Сначала они придирчиво смотрели на старика–полицейского. Один лишь промах – и ему несдобровать. Кто этот выскочка, покусившийся на роль Риссона? Раунд первый, наблюдательный. Но у старика Тяня крепкие нервы. И к тому же голос, как у Габена. А это помогает.
– Я расскажу вам сказку про фею Карабину, – объявляет он.
– Это та фея, которая превращает дяденек в цветы? – спросил Малыш.
– Она самая, – ответил Тянь. И добавил: – Только чур, не зевать, потому что в этой сказке у каждого из вас будет своя роль.
– Что я, маленький? Я уже вышел из возраста сказок.
– Нет такого возраста.
С тех пор он рассказывает.
У меня на коленях лежит голова Джулии, она весома и ощутима, как настоящая встреча.
Глаза детей наконец перестали следить за Тянем. Взгляды уплыли вдаль. А когда в конце первой главы старая дама со слуховым аппаратом оборачивается и пуляет в блондинчика, все просто подпрыгивают! Потом чудная тишина – удивление потихоньку укладывается на место.
Но Жереми хочет побунтовать. Когда все возвращаются с небес на землю, он говорит:
– Непорядочек.
– В чем это непорядочек? – спрашивает Тянь.
– Ну, этот твой блондинчик, Ванини, он ведь скотина и расист, так?
– Так.
– Он же любит бить арабов кастетом по голове?
– Ну.
– Тогда чего он у тебя выходит смешным?
– Как смешным?
– Ну, когда он думает, что замерзшая лужа похожа на Африку, и что старуха дошла до середины Сахары, и что можно срезать угол через Сомали и Эритрею, но только Красное море на обочине ужасно замерзло, – это же мысли, в общем–то, классные?
– В общем, да.
– Вот тебе и неувязочка. Потому что у такой гниды не бывает в голове таких здоровски смешных мыслей.
– Не бывает, говоришь? А почему?
(Ну, сейчас начнется теоретический спор…)
– А потому!
Аргумент веский, и Тянь задумывается. Одно дело рассказать сказку, другое – переубедить Жереми.
Молчание.
Как же им ответить? Поделиться тонкими размышлениями о сложности человеческого существа, о том, что можно быть последним подонком и все же обладать некоторым чувством юмора?
Молчание.
Или вступиться за свободу творчества, состоящую, в частности, и в том, чтоб самому решать, какие мысли запихивать в какие мозги…
Но нет. Тянь – великий стратег, и в этом качестве он выбирает третий путь, совершенно неожиданный. Невозмутимым взглядом он смеривает Жереми с ног до головы и спокойным голосом Габена заявляет:
– А если ты, салага, будешь лезть ко мне в печенки, то я дам слово Верден.
Тут он поднимает Верден над головой и в тусклом свете лампы поворачивает ее лицом прямо к Жереми. Верден открывает гневные глаза, Верден разевает яростный рот, и Жереми орет:
– НЕ–Е–ЕТ! Рассказывай, дядя Тянь, давай, гони, на фиг, ПРОДОЛЖЕНИЕ!