Людоедское счастье
Шрифт:
Аннелиз не двинется с места.
Это сверхпрозорливый глухой говорит во мне архизоркому глухому.
Они все готовы дать мне взлететь на воздух.
Что ж, взлетать так взлетать. И я взлетаю.
Это был рекордный прыжок моей жизни, прямо на гориллу, похитительницу детей. Я четко увидел, как будто со стороны, мое тело в воздухе, летящее параллельно полу. Я прыгнул на обезьяну, не выпуская при этом из глаз его, смеющегося людоеда. И когда я обрушился сверху на мою добычу…
Когда я нажал на кнопку выключателя…
Взорвался он.
Там.
У другого конца прилавка.
Я увидел, как раздулся его серый халат.
А на
Затем из халата брызнула кровавая жижа.
Которая, секунду назад, была его телом.
Взрыв, направленный внутрь.
И, вставая, я уже знал, что он сделал меня убийцей.
Почему меня?
Почему?
Полицейские увели меня.
38
На этот раз мне потребовалось несколько часов, чтобы вновь обрести слух. Несколько часов, проведенных в одиночестве в больничной палате, которая, должно быть, обладает неплохой акустикой. В одиночестве, если не считать трех десятков студентов, которые, раскрыв рот, внимали седовласому мэтру, комментировавшему мой случай перемежающейся глухоты. Он улыбался с высоты своей учености, они же были непроницаемо серьезны, как и подобает ученикам. Через десяток лет они вцепятся друг другу в глотку, чтобы занять его место, а он будет цепляться руками и ногами за свои регалии. Но все это произойдет далеко от меня, потому что, с шестью убийствами на шее, я буду отсчитывать, не знаю, в какой тюряге, слагаемые пожизненного заключения.
Почему?
Почему я?
Почему он все навесил именно на меня?
Джимини уже нет, чтобы ответить на этот вопрос.
Кстати, как его звали, этого моего идеального дедушку? Я даже не знаю его имени.
Если бы можно было по крайней мере ничего не слышать до самого конца… Но нет, седовласый мэтр честно заработал свои дипломы и в итоге раскупоривает мне уши:
– Строго говоря, здесь не было реальной патологии, господа.
Восхищенный шепот пираний науки.
– И я ручаюсь вам, что эти симптомы больше не повторятся.
И, обращаясь ко мне, своим роскошно поставленным голосом, пахнущим дорогим одеколоном:
– Вы здоровы, друг мой. Мне остается только вернуть вам свободу.
Моя свобода тут же возникает в лице инспектора Карегга, который везет меня в Управление уголовной полиции. (Стоило возвращать мне слух, чтобы тут же отдать на попечение немому!)
Хлопают дверцы машины. Лестницы. Лифт. Стук каблуков в коридорах. Хлопают двери кабинетов. И – тук-тук-тук в дверь дивизионного комиссара Аннелиза. Он говорил с кем-то по телефону. Кладет трубку. Несколько раз кивает, глядя на меня. И спрашивает:
– Кофе хотите?
(Почему бы и нет?)
– Пожалуйста, Элизабет…
Возникает кофе.
– Спасибо. Можете идти.
(Ладно, только кофейник оставьте. Вот так.)
Единственная дверь, которая не хлопает в этой конторе, это дверь комиссара Аннелиза, когда она закрывается за Элизабет.
– Ну что, дорогой мой, вы наконец поняли, что к чему?
(Честно говоря, нет.)
– Вы свободны. Я только что звонил вашим, чтобы они не волновались.
Следуют объяснения. Окончательные на сей раз. Я не убийца. Убийцей был тот мрачный тип, которого я взорвал. Да еще каким! Он спровоцировал собственную смерть, вынудив меня прыгнуть на гориллу, и он же ликвидировал всю свою команду людоедов.
– Как он их заманивал в Магазин?
Оказывается,
– Он их не заманивал, они приходили туда по доброй воле.
– Как-как?
– Самоубийцы, господин Малоссен.
Он неожиданно улыбается и потягивается в кресле.
– От этого дела я помолодел лет на тридцать. Еще чашечку?
Таких липовых сект было хоть пруд пруди во времена, когда крутилась мясорубка второй мировой. И, после того как перемирие было подписано, одним из первых заданий комиссара Аннелиза была чистка всех этих дьявольских котлов.
– Работа, надо вам сказать, довольно однообразная – все эти чертовы секты сороковых годов были похожи одна на другую как две капли крови.
Да, все были скроены по одному шаблону. Главная отличительная черта – отрицание всех норм морали и расхожих идеологий во имя мистики текущего мгновения. Все дозволено, потому что все возможно — вот приблизительно что у них было в головах. Сам чудовищный размах тогдашних событий располагал к этому. Возникло своего рода соревнование. И еще было яростное отрицание материализма, который делает человека трудолюбивым и предусмотрительным: взыскующий материальных благ мерзок тем, что верит в рентабельное завтра. Да сгинет завтра! Да здравствует сегодня! И слава Маммоне-сладострастнику, Князю вечно длящегося мгновения! Вот так в общих чертах. И разнообразные психи начала сороковых кинулись объединяться в эфемерные секты, исповедовавшие культ наслаждения и смерти. Таким было и «Общество 111», банда из шести людоедов, поклонников апокалипсического Зверя с его числом 666.
– Должен вам признаться, вначале я стал в тупик.
Но вскоре до него дошло.
– Прежде всего выражение сладострастия на лицах всех этих покойников…
Да, тот первый, с расстегнутой ширинкой, затем старик и старуха, которые так страстно обнимались, потом защитник рождаемости, который занимался онанизмом перед самой смертью, и, наконец, голый немец в шведской уборной…
– Согласитесь, это было довольно странно.
(Уж чего страннее!)
Секс и смерть, это напомнило комиссару знакомый мотив, death and sex, святое причастие навыворот, мотив, который он научился распознавать в ходе своих послевоенных расследований.
– Но почему они избрали Магазин для своих… церемоний?
– Я же вам объяснил: Магазин был в их глазах храмом материализма и его надлежало осквернить, принося в жертву невинных, привлеченных блеском мирской роскоши. Гельмут Кюнц, пятый людоед, любил одеваться рождественским дедом, как об этом свидетельствует его коллекция фотографий. Он раздавал игрушки во время их оргий…
Пауза. По сердцу пробегает озноб. (Кофе, пожалуйста, чашечку горячего кофе!)
– Почему они кончали жизнь самоубийством?
Удачный вопрос: у него загораются глаза.
– Что касается их самоубийств, то тут меня навели на след астрологические выкладки вашей сестры Терезы. Эти господа тоже общались со звездами, они твердо верили, что день их смерти предопределен. И, кончая с собой в указанный день, они исполняли приговор светил, не поступаясь при этом своей личной свободой.
– Иначе говоря, брали на себя роль собственной судьбы…
– Да, и, взрываясь на глазах у всех, в том самом месте, где они испытали всю полноту жизни, они дарили себе тем самым последнюю радость. Своего рода апофеоз.