Люсьен Левен (Красное и белое)
Шрифт:
— Закройте дверь на задвижку.
Когда Люсьен вернулся к камину, г-н Левен с недовольным видом спросил его:
— Известно ли вам, в какое глупейшее положение я попал?
— В какое, отец? Я бы никогда не подумал.
— Я вас люблю, и потому-то вы делаете меня несчастным. Ибо величайшая глупость из всех — это любовь, — добавил он, одушевляясь все более и более и заговорив серьезным тоном, которого сын никогда у него не замечал. — За всю мою долгую жизнь я знал только одно исключение, но зато оно и единственное. Я люблю вашу мать, я не могу жить без нее, и она никогда не причинила мне ни малейшего огорчения. Вместо того чтобы видеть в вас соперника, я решил полюбить вас; это — нелепое положение, в которое я поклялся не попадать, а между тем вы не даете мне спать.
При этих словах Люсьен стал совсем серьезен. Его отец никогда не позволял себе преувеличений; он понял, что ему придется выдержать вспышку настоящего гнева.
Господин Левен был тем сильнее рассержен, что завел разговор с сыном после того, как две недели назад дал себе слово не заикаться ему о том, что его мучило.
Вдруг г-н Левен направился к двери.
— Будьте добры подождать меня, — с горечью сказал он Люсьену.
Вскоре он вернулся с небольшим бумажником из русской кожи.
— Здесь двенадцать тысяч франков; если вы их не возьмете, мы с вами поссоримся.
— Это было бы совсем необычным поводом к ссоре, — улыбаясь, ответил Люсьен. — Роли переменились, и…
— Да, это неплохо, пожалуй, даже остроумно. Но как бы там ни было, вам необходимо серьезно увлечься мадмуазель Гослен. Но только не вздумайте отдать ей деньги, а затем, по вашей благоразумной привычке, спасаясь бегством, скакать верхом куда-нибудь в Медонский лес или к черту в зубы. Надо, чтобы вы проводили с ней ваши вечера, посвящали ей все свое время, были от нее без ума.
— Без ума от мадмуазель Гослен!
— Черт тебя побери! Без ума от мадмуазель Гослен или от какой-нибудь другой — разве дело в этом? Публика должна знать, что у тебя есть любовница.
— А чем вызван, отец, столь строгий приказ?
— Тебе это отлично известно. Вот ты уже начинаешь кривить душою, говоря с отцом, который заботится о твоих же интересах, черт бы тебя побрал совсем! Я уверен, что если проведу два месяца без тебя, то перестану о тебе думать. Почему ты не остался в твоем Нанси? Тебе это было бы так к лицу: ты оказался бы достойным героем двух-трех жеманниц.
Люсьен покраснел.
— Но при том положении, которое я тебе создал, твой отвратительно серьезный и даже печальный вид, вызывающий такие восторги в провинции, где его считают сугубо модным, здесь может привести лишь к тому, что над тобой будут насмехаться, принимая тебя за жалкого сен-симониста.
— Да я совсем не сен-симонист! Я, кажется, вам это доказал.
— Э, будь сен-симонистом, будь еще в тысячу раз глупее, но пусть люди этого не видят.
— Отец, я стану разговорчивее, веселее, я буду проводить по два часа в Опере вместо одного.
— Разве можно изменить характер? Разве ты когда-нибудь станешь весел или легкомыслен? На протяжении всей твоей жизни, если только я, считая с нынешнего дня, не наведу порядка в две недели, твою серьезность будут принимать не за доказательство здравого смысла, не за дурное следствие хорошей причины, а за все, что есть самого враждебного светскому обществу. Поскольку же ты связал свою судьбу с этим обществом, тебе придется приучить свое самолюбие к десятку мелких уколов, которые оно будет получать ежедневно, а в таком случае наиболее приятным выходом из положения будет пустить себе пулю в лоб или, если не хватит мужества, то сделаться траппистом.
Вот в каком положении ты находился два месяца назад, между тем как я лез из кожи, стараясь внушить всем, что ты разоряешь меня своими юношескими сумасбродствами! И в столь замечательном состоянии, с несносным выражением здравого смысла на лице ты хочешь сделать своим врагом графа де Босеана, лису, которая никогда в жизни не простит тебе этого, ибо, если ты добьешься какого-нибудь положения в свете и рано или поздно решишь заговорить, ты можешь вынудить его драться с тобою, что отнюдь ему не по вкусу.
Ты даже не подозреваешь, несмотря на весь твой дурацкий здравый смысл (черт бы его побрал!), что за тобою, как за дичью, охотится десяток неглупых людей, высоконравственных, занимательных собеседников, принятых как нельзя лучше в высшем свете и в довершение всего служащих шпионами в министерстве иностранных дел.
Неужели ты рассчитываешь убить их всех на дуэли?
А если тебя убьют, что станет с твоей матерью? Ибо черт меня побери, если я вспомню о тебе после того, как два месяца не буду видеть тебя!
Вот уже три месяца, как я из-за тебя рискую схватить подагру, которая может свести меня в могилу. Я провожу все свое время на бирже, где развелась еще большая сырость с тех пор, как там поставили печи.
Из-за тебя я отказываюсь от удовольствия бросить на карту все мое состояние, что дало бы мне возможность немного развлечься
Итак, решайся, намерен, ты загореться страстью к мадмуазель Гослен?
— Вы, значит, объявляете войну жалкой четверти часа свободы, которою я еще пользуюсь? Я не упрекаю вас, но вы отняли у меня все мое время: ни один честолюбивый бедняк не работает столько, сколько я, ибо я считаю трудом, и притом самым тягостным, посещение Оперы и салонов, где меня видели бы реже одного раза в две недели, если бы я мог следовать собственному влечению. Эрнест мечтает о кресле академика, мелкий плут Дебак хочет стать государственным советником, — честолюбие служит для них поддержкой. Что же касается меня, мною руководит только желание доказать вам мою признательность. Ибо для меня было бы счастьем (по крайней мере, мне так кажется) жить в Европе или в Америке, имея шесть-восемь тысяч ливров годового дохода, переезжая из города в город, останавливаясь на месяц или на год там, где мне понравится. Шарлатанство, совершенно необходимое в Париже, представляется мне смешным, однако я испытываю досаду, когда вижу, что оно приводит к успеху. Даже будучи богачом, здесь надо быть комедиантом и вести непристойную борьбу, если не хочешь стать мишенью для насмешек. Я же не ставлю своего счастья в зависимость от мнения окружающих. Счастье для меня заключалось бы в возможности приезжать в Париж раз в год на полтора месяца, посмотреть, что есть нового в живописи, в театре, в области изобретений, поглядеть на хорошеньких танцовщиц. При таком образе жизни свет забыл бы обо мне: я был бы здесь, в Париже, на положении русского или англичанина. Вместо того чтобы сделаться счастливым любовником мадмуазель Гослен, нельзя ли мне отправиться на полгода в путешествие, куда вы мне укажете, например, на Камчатку, или в Кантон, или в Южную Америку?
— Возвратившись сюда через полгода, ты убедился бы, что твоя репутация окончательно погибла: на основании неоспоримых и давно забытых фактов тебе припишут самые отвратительные пороки. Ничто не играет так на руку клевете, как бегство от нее: это всегда гибель репутации. Приходится снова привлекать к себе внимание публики и опять растравлять рану, чтобы излечить ее. Понимаешь ты меня?
— Увы, слишком хорошо! Я вижу, что вы не желаете, чтобы я променял мадмуазель Гослен на шестимесячное путешествие или полугодичное заключение в тюрьме.