Люсьена (др. перевод)
Шрифт:
Ощущение безопасности мешалось во мне с головокружительным страхом. Я, не переставая, думала о моих пальцах, которые держали железо, о силе моих пальцев, плоть которых была еще молодой, об их послушности, о сопротивлении металла, о видимой прочности фонаря посреди путей, и в то же время я с каким-то опьянением вбирала в себя ужас, который этот движущийся огонь толкал в самую глубину моего тела.
Скорый промчался так близко от нас, что воздух, гонимый им, ударил меня, как плотное тело. Мои юбки захлопали. Я почувствовала, как впали мои щеки.
Ни один волос на мне, как говорится, не был задет. Но я ощущала незримое опустошение, увечье, от которого не истекают
И даже сейчас я не могу спокойно думать о моем первом переходе через пятнадцать путей, о качающемся фонаре железнодорожника, о доме среди рельсов, в который я шла.
III
Горничная приподняла портьеру, открыла дверь, и я вошла. С первого же шага я почувствовала себя стесненной до тревоги. Я, конечно, не была ослеплена, как это иногда бывает на пороге гостиной. Та, в которую я входила, не поражала ничем. Свет большой лампы только удерживал на расстоянии дымные сумерки; и домашний вид вещей только немного отдалял запах и как бы ощущение поезда в ночи и туннеля. Я не испытала смущения, меня не волновало и то, что возникало из этих сумерек и из этого запаха.
Когда я пытаюсь оживить впечатление этого первого мгновения, я всегда возвращаюсь к мысли о прикосновении и думаю о различных прикосновениях, которые тревожат нас своей простотой и в то же время своей неожиданностью. Например, мы мечтаем, а кто-нибудь сунет нам руку за ворот. Или, собираясь купаться, мы быстро входим в реку, но мы не ожидали, что вода такая холодная, что она так плотно сожмет наше тело, и задыхаемся.
Но что же тут было неожиданного, резкого, слишком непосредственного? Правда, когда я попадаю в круг еще незнакомых людей, в новую для меня среду, я обыкновенно вступаю в нее только своей оболочкой. Участвует только моя внешность. Я смотрю, говорю, особенно слушаю, с весьма почтенным хладнокровием. Нельзя сказать, что я рассеянна, потому что, напротив, я прилагаю усилие, чтобы примениться, не оскорбить и не разочаровать людей. И, не притязая на наблюдательность, стараюсь разобраться. Но моя личность во всем этом еще не заинтересована, и я не знаю, заинтересованы ли и остальные личности. В то время, как я, по-видимому, очень добросовестно расточаюсь, я чувствую, что мой разум еще ничего не усмотрел и продолжает дремать, как будто самое важное для него — дремать возможно дольше. Есть люди, у которых я бывала, с которыми жила таким образом года.
Входя к Барбленэ, я — не думая об этом — приготовилась к чему-то подобному. То, что произошло, было, по-видимому, совсем иным и последовало, так сказать, в обратном порядке.
Когда на следующий день после моего первого посещения Мари Лемиез стала меня расспрашивать, — единственное, о чем я смогла говорить с некоторым оживлением, были переход через пятнадцать путей и промелькнувший скорый поезд. Как же я глядела на обстановку Барбленэ? Мари Лемиез, которая охотно жаловалась на то, что не умеет описывать места и людей, доказала мне своими вопросами, что она усмотрела множество подробностей, из которых самые резкие мне еще предстояло заметить.
— Вы обратили внимание на удивительный кашпо направо от окна, на треножнике? Он бросается в глаза. А портрет дяди г-жи Барбленэ в костюме судьи? Над роялем? Но ведь вы же наверное смотрели в сторону рояля? Жалко, у него славная голова. А бородавка г-жи Барбленэ? Вы ничего о ней не говорите. Все величие г-жи Барбленэ держится на этой бородавке. Бакенбарды дяди собрались, сосредоточились в этой бородавке,
Нет, я не заметила ни кашпо, ни портрета, ни бородавки. Я обратила на них внимание гораздо позже и то без всякой заслуги с моей стороны, так как на них мне указала Мари Лемиез.
Зато если бы с первого же моего шага меня перенесли далеко от гостиной Барбленэ и заточили в уединении, например, в келье, и если бы я тогда забросала вопросами свой разум по поводу этих существ, которых я едва успела заметить, я думаю, он поразил бы меня уверенностью некоторых ответов.
Но я ограничилась этим смутным чувством и вошла в гостиную.
Сперва мне показалось, что в ней пять человек. Две молодые девушки встали мне навстречу с противоположных концов комнаты. Довольно пожилой мужчина встал тоже. Неподалеку от большой лампы осталась сидеть дама. Я искала глазами пятого человека и не находила. Я была этим смущена на мгновение. Потом сказала себе, что ошиблась и что пятым человеком была я сама.
Обе девушки сказали мне несколько любезностей. Я машинально ответила, повернувшись к той, что была справа от меня. Я улыбнулась ей. Не то, чтоб она заговорила первой или сделала это более смело. Кажется, она всего только пробормотала два-три слова. Вторая была самостоятельнее и старше. Она смотрела на меня с доброжелательством и в то же время с любопытством. Но чтоб ответить ей на этот взгляд, нужно было маленькое усилие, которого мне не хотелось делать, а какой-то склон увлекал мои глаза к младшей.
То была непроизвольная симпатия, если хотите. Однако она вызвала во мне скорее чувство неловкости, чем удовольствия. Я почувствовала облегчение, когда г. Барбленэ подошел ко мне и заговорил. У него были лицо и голос старого крестьянина. Ничто в нем не указывало на привычку распоряжаться. Трудно было представить себе вокруг него обширную мастерскую, множество людей, стерегущих его взгляд, движение его бровей. Он рисовался скорее со шляпой в руке, приносящим арендную плату хозяину или объясняющим сельскому доктору, который остановил свой кабриолет, что у него в семье кто-то захворал.
— Ну, что? Вам не очень страшно было перебираться через всю эту путаницу рельсов? Надеюсь, мой служащий был осторожен, сопровождая вас? Это, конечно, не то, что дом на пляже в Елисейских полях. Но привыкаешь. Вы увидите, в следующий раз вам будет уж гораздо легче разобраться.
Это упоминание о следующем разе, как будто дело было уже решенное, показывало, что он славный человек. Это придало мне мужества, и я взглянула на г-жу Барбленэ, которая не двигалась со своего кресла.
— Пожайлуста, садитесь, — сказала она. Она выговаривала «пожайлуста». В конце слова «садитесь», она слегка приподнимала подбородок и снимала руку с ручки кресла.
Я села. Остальные тоже. Несколько мгновений мы молчали. Свет большой лампы замыкал нас всех. Мы были чем-то цельным. Между нами чувствовалось почти невыносимое отсутствие расстояния. Или, вернее, у меня было впечатление, что вместо воздуха между ними и мной царит плотное и в то же время прозрачное тело.
Я сидела против г-жи Барбленэ. Я смотрела пристально. Но я не замечала, вернее, не ощущала ни одной внешней подробности ее особы. На чем останавливался мой взгляд? Не помню. Во мне возникал чисто духовный облик г-жи Барбленэ, причем я не размышляла и не нащупывала. Я не убеждена, смогу ли я теперь воскресить этот первый облик. Я помню только чувство, которым он сопровождался; оно было чем-то вроде почтительного отвращения или доверчивой опаски.