Лютер

Лето 1505 года, близ Эрфурта

Мартина с детства приучали опасаться природных стихий — бури, молнии, грома. И темноты. Ведь все знали, что тьма — повелительница ночи. Неподкупнее, чем любой судья или заседатель, была она, отстаивая свои права по отношению ко всякому человеку и всякой твари земной. Люди верили, что она сопричастна всем созданиям и страстям, кои пробуждаются к жизни под ее крылом.

Молодой Мартин не испытывал страха перед силами природы, к которым некоторые относились с предубеждением. Наоборот, ему нравилось, когда контуры знакомых предметов начинали расплываться в сумерках уходящего дня, или когда дождь и ветер гуляли по горам и долинам его родины, принося свежесть и сочность зелени лугов, заставляя желтеющую пшеницу наливаться зрелой тяжестью. Предки его

крестьянствовали в густых лесах Тюрингии, и, несмотря на то что семейство Лютеров в силу важной должности отца достигло всеобщего уважения и скромного достатка, Мартин неизменно ощущал где-то в глубинах своего естества выдержку и упорство тех, кто возделывал землю в полном согласии с природой, с благодарностью получая от нее все, что потребно человеку для жизни.

И когда летним вечером 1505 года, навестив родителей, Мартин отправился назад, в Эрфурт, он никак не мог предполагать, что этот одинокий путь по освещенным сумеречным светом полям навсегда изменит его жизнь.

Дорога через холмы и луга никогда не казалась ему обременительной, даже когда надвигалась темнота, ибо парень он был крепкий и на ногу скор. Более того, он от души наслаждался теми часами, которые доводилось ему провести наедине со своими мыслями.

Впрочем, в этот вечер дорога показалась ему намного длиннее, чем обычно. Не успел он миновать башни и стены родного города, как ноги у него начали ныть. Удушающий дневной зной по-прежнему висел в воздухе и донимал его не менее, чем комары, которые зудели над ухом, предвещая перемену погоды. Мартин ощущал усталость и какое-то беспокойство, причин которого не знал. Повинны ли были в этом серьезные беседы с отцом, которые никак не шли у него из головы, или же скорбное, изборожденное глубокими морщинами и все же бесконечно доброе лицо его матери, которая, сжавшись под суровыми взглядами мужа, лишь изредка осмеливалась перекинуться с Мартином словцом, — он не мог толком понять.

Странная тишь разлилась над полями. Все замерло, даже дуновения ветерка не ощущалось. Исчезли и комары, быть может найдя себе новую жертву. Мир словно затаил дыхание в напряженном ожидании.

Юноша нахмурился. Он с беспокойством запахнул полы легкой накидки из беленого льна, доходившей ему до колен, и продолжил путь. И совершенно неожиданно черные тучи башнями вздыбились у него над головой — словно клубящееся дыхание из пасти невидимого чудовища. Мощное гудение прошло по верхушкам деревьев, и листва задрожала. Мартин на мгновение задержал шаг и осуждающе посмотрел вверх, на небо. Он с изумлением обнаружил, что тучи обретают человеческие черты. Там, среди черных глубин, он видел блуждающие, беспомощные глаза, шевелящиеся, словно в мольбе, губы, носы, напоминающие ком глины на гончарном круге. В Мансфельде, где Мартин вырос, старухи уверяли, будто в тучах, предвещающих грозу, можно увидеть лик своей будущей супруги. И если первая молния блеснет после удара колокола на башне собора Святого Георгия, жена до преклонных лет будет мужу желанной и супруги будут жить в мире и согласии. В противном случае придется познать все муки ада еще на этом свете.

Исполненный тревоги Мартин ткнул узким носком башмака рыхлую землю. Хотя визит к родителям был для него делом важным, он сожалел теперь, что так поздно отправился в обратный путь. В харчевне у моста Кремербрюкке с раннего вечера его дожидались лучшие друзья, чтобы сыграть в кости, а отец все рассказывал и рассказывал о том, как трудно ему в составе совета тетрархов в эти неспокойные времена противостоять магистрату города. Счастье еще, говорил Ханс Лютер, что сын-то теперь изучает право и вскорости сможет помочь ему и словом и делом. Старый рудокоп старался не подавать виду, но он гордился сыном, новоиспеченным магистром семи свободных искусств [1] . Он даже перестал обращаться к нему на «ты», и всякий раз, как только официальное «вы» слегало с уст отца, Мартин приходил в чрезвычайное смущение. Но коли уж старик что-то вбивал себе в голову, сыну его было не переубедить. Так было всегда.

В некотором замешательстве Мартин оглянулся на развилку дорог, которую только что миновал. Тропинка, с обеих сторон окруженная колючим кустарником, вела в деревушку Штоттернхайм. Кругом, насколько хватало глаз, не было ни души; он был здесь совсем один. Мартин горько сожалел об этом, ведь крытая повозка или хотя бы компания какого-нибудь бродячего торговца или же ваганта помогла бы ему преодолеть весьма неприятное, тягостное чувство, закравшееся в душу.

Через несколько мгновений начался дождь. Природа, затаившая было дыхание, сделала глубокий выдох. Сперва упало лишь несколько капель, но затем хлынуло с такой силой, что целые водопады стекали у Мартина по вискам, легко просачиваясь под накидку.

Наконец, чтобы сократить путь, Мартин решил сойти с дороги на тропинку, вьющуюся меж холмов, и тут раздался первый удар грома. Ослепительные молнии озарили вечерний небосвод, на котором даже самая суеверная душа не различила бы теперь никаких ликов.

Непогода накрыла холмистую местность.

Торопливо ступал Мартин по нетвердой тропе, которая превращалась у него под ногами в топкое болото. Мягкие кожаные подошвы размокли. Смертельный страх охватил Мартина; сердце бешено колотилось в груди, зубы стучали, и он ничего не мог с этим поделать. В ужасе отпрянул он от крутого откоса, у самого края которого буря раскачивала старую, заброшенную виселицу. Эшафот на черных дубовых столбах. У Мартина перехватило дыхание, когда взгляд его упал на старинное место казни. «Святая Анна, — пробормотал он без памяти от страха, — смилуйся надо мною!» И тут же, смиренно опустив очи долу, осенил себя крестным знамением, ибо случайно наткнуться на виселицу означало для человека невзгоды в будущем. Пусть даже само страшное приспособление обветшало и состоит из пары негодных трухлявых балок да сгнивших веревок — Мартин знал: это знамение.

Не успел он оправиться от испуга, как небо пронзили одна за другой две ослепительные молнии, озарив склон холма мертвенным, призрачным светом. Сдавленный стон слетел с губ Мартина, в неописуемом ужасе отпрянул он назад: от удара молнии старая виселица разлетелась на части. Катящиеся балки стонали, как истерзанная душа, острые щепки со свистом разрезали воздух, подобно граду стрел.

Мартин не медлил более ни секунды. Ничком бросился он в липкую хлябь, прикрывая лицо беретом, стараясь зажать уши, чтобы не слышать ничего. Тело его извивалось в корчах. «Мне суждено умереть, — пронеслось у него в голове, в то время как обломки проклятой виселицы шлепались в грязь слева и справа. — Я умру, не искупив грехов и не исповедавшись. Неужели небу так угодно?!» Оглушительный раскат грома был ему единственным ответом: небеса гневались, они требовали жертвы и в то же время слали ему последнее предупреждение, говоря, что душа его в опасности.

«Помоги же, святая Анна, — сдавленным голосом пролепетал Мартин. — Я… да, я стану монахом!» С этими словами он потерял сознание.

Мир услышал его клятву, но продолжал жить и дышать, словно ничего не случилось.

День 17 июля 1505 года от Рождества Христова обещал быть теплым и солнечным. Безоблачное синее небо раскинулось до самого горизонта, насколько хватало глаз, если смотреть со сторожевых башен. Воздух был напоен запахом дождя, прошедшего минувшей ночью, и, хотя лужи на Кремербрюкке да раскисшая грязь в кривых переулочках между рыбным рынком и соборной площадью еще напоминали о жестокой ночной буре, жители Эрфурта приветствовали новый день со спокойствием и невозмутимостью.

Мартин всем сердцем пытался вести себя так же, как его соседи и приятели: просто-напросто жить дальше, как будто ничего не случилось, — но он знал, что это невозможно. Буря, застигшая его близ города, на Висельном холме, и подвергшая его жизнь смертельной опасности, как будто утихла, но она не смолкла окончательно. Она запечатлелась во всех уголках его сознания и с неумолимой суровостью вновь и вновь напоминала о том, что с ним произошло. Он дал обет, теперь надлежало исполнить то, в чем он торжественно поклялся.

Некоторое время спустя Мартин, в окружении ближайших друзей, стоял перед массивными, с железными шипами дверями монастыря августинцев, что на Комтургассе. Трижды он порывался войти, умоляя не мешать ему, и трижды спутники останавливали его. Но наконец мольбы и уговоры подействовали, он вырвался и ударил в дверь бронзовым молоточком. Мартин действительно не был еще по-настоящему готов к тому, чтобы стать монахом. Но он готов был исполнить данное им обещание.

Когда брат-привратник, долговязый монах с мрачным взглядом, закрыл за ним дверь и задвинул тяжелую щеколду, шум, наполнявший его уши, зазвучал как настойчивые, глухие удары грома.