Лжедмитрий I
Шрифт:
А народ про Микулина и Шерефединова страхи рассказывал: они в пыточной стрельцов саблями порубили.
В печали Стрелецкая слобода. Такое здесь впервые. Голосили по мужьям жены убитых, стрельцы Микулина проклинали, грозили. А у того ворота на запорах и собаки с цепей спущены — попробуй сунься.
Микулин и Шерефединов медовухи упились, друг друга подбадривают, сами себя оправдывают:
— Бабы, они и есть бабы, повоют, уймутся!
— Стрелецкая служба — государева, не позорь стрелецкого звания!
С терского рубежа воевода доносил: казак Илейко, назвавшись царем Петром, с ватагой гулящего люда Каспием уплыл в низовья Волги-реки.
Из Разбойного приказа от царского имени отписано астраханскому воеводе, дабы он того лжецаревича Петра изловил и в Москву, как государева злодея, доставил.
На том и успокоились.
А Илейко вскорости о себе знать дал.
По весне добрались в Москву два бухарских купца — не челобитной в царские палаты. Упали Отрепьеву в ноги, лопочут по-своему.
Покликали из Посольского приказа толмача, тот перевел. Гости бухарские на царя Петра жалуются, он их караван у Астрахани-города пограбил.
Купцам на обратную дорогу денег из казны выдали, а к астраханскому воеводе с суровым государевым письмом послали Наума Плещеева. И в той царской грамоте говорилось: «…разбойники у тебя, воевода, под носом озоруют, бесчинствуют… И коли ты воров извести не можешь, не смей воеводой именоваться».
Баню истопили.
Холопки хмель и мяту, с весны сушенную, в углу подвесили, и оттого по парной дух сладкий, до головокружения. Особенно когда на полке лежишь.
Государь с Басмановым парились, березовыми веничками друг дружку стегали усердно. Знатно!
Отрепьев уселся на скамью, принялся растирать больную ногу. Басманов кивнул:
— Давно ль?
Григорий догадался, о чем спрашивает.
— Когда от Годунова прятали, тогда и повредили.
У Басманова в бороде ухмылка хитрая. Горазд врать самозванец. Эко байки сказывает. Подумал: «Неужли сам-то верит, что царского корня? Кто внушил ему такое?»
Отрепьев разговор переменил, сказал раздраженно:
— Седни от Афоньки Власьева письмецо. Воевода с рыцарями плетутся с промедлением. По городам неделями бражничают. Этак они мне невесту к лету бы привезли. Наказал дьяку так и отписать Мнишеку.
Басманов заметил:
— Да ты, государь, без бабы не истоскуешься!
Отрепьев голову поднял, посмотрел на Басманова строго. Тот как ни в чем не бывало веничком по бокам себя хлещет, наслаждается. Григорий, однако, не рассердился, только и проворчал:
— Будя болтать, Петр, распустил язык. Говаривал как-то, люблю тебя, за то и прощаю.
Повернулся спиной к Басманову, сполоснул в бадейке голову, сказал:
— Вытри мне спину, Петр, одеваться пора. Что-то оголодал я и пить страсть охота.
Каменные годуновские хоромы в Вязьме ожили. Челядь полы выскоблила, паутину со стен обмела, а на постели новое чистое белье постелила. Покуда Мнишек с Вишневецким и с послами короля в Москву к царю отправились, царская невеста в годуновских хоромах жила.
В хоромах печи гудели весело. В просторной палате жарко горели в камине березовые поленья. Марина ноги к огню протянула, на пламя уставилась. Почти до Москвы доехала, а первый камин на Руси увидела здесь.
Позади Марины молчаливо замер Ясь, верный ее рыцарь, влюбленный в свою госпожу.
Марина вскинула голову. Смеются большие карие глаза.
— Мой коханый пан Ясь, не надо страдать. Але я гоню тебя?
Шляхтич преклонил колено. Марина положила ему руку на голову, потрепала волосы.
— Добже. У пана Яся еще будут утехи. Я обещаю оставить его моим рыцарем, даже когда сделаюсь царицей Московии.
Ясь покраснел, а Марине потешно. У нее нет любви ни к Димитрию, ни к Ясю, но шляхтич красив и статен, не то что царь московитов. Ясь для Марины забава, и она играет им, когда того захочет.
Городок Вязьма маленький и тихий. Над ним возвышается шатровая церковь, построенная при Годунове. Посадский люд кто чем промышляет: одни кожи мнут, другие горшечники либо кузнецы, а иные плотницким ремеслом занимаются.
Торг в Вязьме редкий, по воскресеньям, и то утром, на зорьке.
Как приехала Марина в город, бояре поднесли ей подарки, и больше царская невеста не пожелала их видеть. Скучно с русскими боярами, музыка им грех, танцы — непотребство бесовское.
Марина зевнула:
— Пан Ясь позовет своей госпоже музыкантов?
Ввалились шляхтичи со скрипками и бубнами, литаврами и трубами. Заиграли, и вмиг во всех хоромах сделалось весело, шумно. Свистели паны, ногами притопывали.
Мужик внес охапку дров, сложил у камина и, пятясь, вышел. За дверью вздохнул, перекрестился:
— О Господи, срамно и непотребно живет государева невеста.
Лед еще с вечера посинел, стал ноздреватым, рыхлым, а к рассвету тронулся. Начался на реке треск необычный, будто из пищалей стрельцы пальбу подняли.
Варлаам власяницу натянул, накинул поверх шубейку, выскочил вслед за мельником. Из изб и хором бежал к Москве-реке люд. Каждому охота увидеть, как пошла вода.
Задвигалось ледяное поле, гудит, грохочет. Полезла глыба на глыбу. Народ собрался, крик, гомон. Какой-то мужичонка со льдины на льдину козлом запрыгал.
— Эй, Лукашка, нырнешь!
— Он купель принять желает!
На берегу немцы и ляхи появились, посмотрели, как московиты ледоходу радуются. Им не понять, отчего русские веселятся. Постояли недолго, озябли, ушли.