Лжедмитрий II
Шрифт:
— Почто бьют?
— На Шуйского поднимают!
— Пора, хлебнули лиха!
— И то так.
С той поры, как свергли первого самозванца, не видела Москва такого волнения. Толпы собирались на Арбате и на Таганке, Кузнецкой слободе и Лубянке. Народ всякого звания спешил на Красную площадь, запрудил Китай-город, шумели:
— Доколь терпеть?
— Голодом морит Василий, просвета нет!
— Иного царя желаем!
Волнуется Торговая площадь от Фроловских ворот и Покровского храма до Охотного ряда и до самой Лубянки.
Боярин
— Боюсь, не случилось бы лиха. С Шуйского начнут, нами закончат. Кто начал?
— Сказывают, Воротынский и Ляпунов.
Рядом с князем монах стоял. Услышал, возразил:
— Чай, Воротынский с Шуйским в родстве! Будто бы князь Федор Иванович Мстиславский повелел.
— А нам один хрен, кто начал! — перебили из толпы. — Нам кончать!
— И то так!
К Лобному месту в окружении дворян пробился Захар Ляпунов, на ходу подстрекая народ:
— Шуйский без Земского собора власть принял, не оттого ли на нашей земле кровь льется?
Слова Ляпунова сразу привлекли внимание толпы.
— Кто князя Михайлу Скопина-Шуйского отравил? — продолжал Ляпунов и тут же отвечал: — Шуйские! Они племянника своего не пожалели, как им нас жалеть?
— Верно, Захар!
— Позовем царя Дмитрия!
— Не-ет, самозванец он! И королевича не впустим!
Тут голицынская дворня постаралась:
— В государи князя Василия Васильевича!
Голицын бороду задрал, млеет. Но тут стрельцы завопили:
— Голицын с Шуйским одного поля ягодки!
— Иного государя поищем!
— Люд, не рано ли царя избираем? Еще медведь в лесу, а вы его шкуру делите! — выкрикнули из толпы дворян.
Народ захохотал, а Захар с Лобного места взывает:
— Московиты, слушайте!
— Давай, говори!
— Пошли во дворец, заставим Шуйского отречься!
Воротынский поддержал:
— В Кремль!
Какой-то торговый мужик заорал:
— Патриарху поклонимся, с его согласия Шуйского с трона сведем!
— А коли патриарх заупрямится?
— Взашей его!
— Не богохульствуйте! — Стрелец погрозил бердышом.
Ляпунов снова выкрикнул:
— Не согласится Гермоген — без него обойдемся!
— Айдате за патриархом, пускай народ послушает!
— В Кремль, в Кремль!
Перед самым рассветом привиделось Василию, будто он рвет руками сырую рыбу и разбрасывает по сторонам окровавленные куски. Они шмякаются на пол, а из нор вылезают огромные крысы. Шуйский топает ногой — и пробуждается.
Тяжелая головная боль и тошно. Экая мерзость приплелась, к чему бы? Не к хвори ли? Вона кости ломит и во рту пересохло. Протянул руку, достал со столика у изголовья ковшик с квасом, глотнул.
Вчера с вечера, перед тем как улечься, побывал на половине царицы, снова просил у нее прощения за все обиды. Марьюшка-терпеливица все простила, словами библейской Руфи ответила:
— «Да буду я в милости перед очами твоими, господин мой!» — и поклонилась. — Ты государь мой и в мужья Богом мне дан, как повелишь…
И сызнова мысли ко сну вернулись. Что вещает? Днем надобно бояр поспрошать. Может, к погибели самозванца? Кабы услышать такое, гора бы с плеч свалилась. Не будь самозванца, и смуты такой не было. Надобно на Думе боярину Шеину отписать, чтобы Смоленск боронил и Жигмунду нипочем не отдавал…
На той неделе стало известно, что воры подступили к селу Коломенскому, в воеводах у самозванца Трубецкой Дмитрий. Стыдоба, князь вору служит. Да и один ли Трубецкой? Не Шаховской ли начало начал смуты? А сколь бояр-переметов туда-сюда мотались, за каждую жалованную деревеньку руки самозванцу и ему, Василию, лобызали…
А он то двуликое боярское поведение терпел, не казнил, остерегался, как бы многие именитые навсегда не остались у самозванца…
Где воинства на вора наберешь? Москва стрельцами бедна, на дворян надежды нет. Эвон Прокоп Ляпунов! Нет, надобно выждать, покуда земское ополчение соберется…
Шуйский лежал еще долго, печалился о своей столь неудачливой судьбе. Никому нет доверия, кругом враги, злоумышленники, разбои повсеместные. Как власть удержать?
Ворочался Василий с боку на бок, вздыхал. Уже за оконцем опочивальни небо засерело, подернулось розовинкой, вот-вот колокола призовут к ранней заутрене и начнется обычный день. Явится постельничий, Василий пойдет в миленку, оттуда в Крестовую, помолится. А в Передней бояре будут дожидаться, шушукаться… Прознать бы их тайные помыслы. На виду поклоны отвешивают, а что в головах?
Из Передней Шуйский отправится в трапезную, потом призовет дьяков, послушает, чем приказы живут, глядишь, о чем распорядится. А там и время обеда… Господи, да мало ли каких дел у государя сыщется.
Предутреннюю тишину нежданно нарушил удар колокола, и тут же забили по всей Москве, тревожно, набатно. В опочивальню вбежал постельничий, помог облачиться. Василий трясся в мелком ознобе, не спросил, выдавил хрипло:
— Не самозванец ли на Москву полез?
Боярин ответил растерянно:
— Бог ведает, государь.
Набат для Гермогена не был неожиданностью. Тревога не покидала его второй год. Услышав удары колокола, патриарх перекрестился:
— Укрепи и вразуми, Господи.
С топотом и шумом ворвалась толпа в патриаршие покои: стрельцы с бердышами, дворяне, опоясанные саблями, разный московский люд. Кричали, бранились, возбужденные, гневные. Зашел Гермоген из молельной, поднял крест. Остановилась толпа, стихла. Наперед выдвинулся Засекин:
— Владыка, выдь за Серпуховские ворота — и узришь стан неприятельский. Враги не седни завтра ворвутся в Москву. Кто повинен в этом? Земля наша не устроена, смута терзает государство, мы не имеем государя. Шуйский умом не постиг власти царской.