Мадам Дортея
Шрифт:
Было уже поздно, когда Дортея — приготовилась ехать в Фенстад. Спальня была залита вечерним солнцем, его яркость почти ослепила Дортею, подошедшую к зеркалу, чтобы завязать чепец. Неужели я и в самом деле так бледна или это свет так пожелтил мне лицо? — подумала она. От него все морщины стали еще заметнее.
Женщине неприятно сознавать, что она сильно изменилась, и отрадно, если кто-то еще считает ее привлекательной, хотя прелесть ее уже завяла. Живой интерес капитана Колда доставлял Дортее удовольствие, в этом она должна была себе признаться. Ее женскому самолюбию льстило, что этот красивый и сравнительно молодой мужчина открыто говорит, что неравнодушен к матроне с бледным лицом. Ее симпатии к нему не могло поколебать то, что она знала многие слабые стороны его характера. Даже теперь она больше
Даже если женщина знает, что муж любил ее, что их любовь в течение многих лет супружеской жизни питалась обоюдным удовлетворением, ей все равно бывает приятно, что она еще способна произвести известное впечатление на мужчину — разумеется, не выходя за рамки приличий, — который не знал ее в расцвете молодости. Не выходя за рамки приличий — ах, стоит только сделать шаг по этой дорожке, потом еще один и еще, и ты окажешься в стане кокеток, фривольных, непристойных женщин, которые сами завлекают мужчин, дабы снова и снова удовлетворять свою чувственность и тщеславие… Дортею охватила тоска при мысли, что ей в скором времени предстоит встреча с матерью. Как ей хотелось бы не ощущать в душе того непримиримого, недочернего холода, от которого ее словно сводило судорогой, стоило ей оказаться лицом к лицу с матерью. Бедная матушка… Впрочем, Дортея никогда не замечала, чтобы мать огорчалась из-за того, что все дети, за исключением разве что Уле, относятся к ней так прохладно. Это ей было решительно безразлично, пока у нее были доказательства, что она способна завоевать тех мужчин, которых она выбрала по той или иной причине.
Теперь Дортея уже не боялась признаться самой себе: она ненавидела мать в те годы, когда была вынуждена тратить свою юность на старика Бисгорда, и смотрела на нее с высокомерным презрением, когда была счастлива рядом с Теструпом. Свидетельства нежности ее супруга радовали Дортею и внушали ей несколько надменное сочувствие к женщинам, пренебрегавшим чистой радостью материнства ради того, чтобы получить мужа с большим состоянием или же такого, чьим единственным преимуществом были молодость и красота.
Теперь горе и тоска открыли Дортее, как сильны и в то же время слабы бывают священнейшие чувства человека, когда он лишается питавших их осязаемых источников, и ей стало казаться, что она смогла бы отнестись к матери с искренней симпатией. Что бы там ни было, бедная матушка! Ведь ей выпало раз за разом переживать одну и ту же пустоту после того, как, заполучив предмет своих желаний, она снова теряла его. Недавно Дортея прочитала в одном из учебников своих сыновей — Afflictio dat intellectum [24] .
24
Скорбь дарит понимание (лат.).
Неожиданно открывшаяся дверь заставила Дортею вздрогнуть — в зеркале она увидела вошедшего Клауса. Почему-то у нее появилось чувство, что сын застал ее за чем-то предосудительным.
— Что ты хотел, дружок? — Она обернулась к нему. Клаус был в верхней одежде.
— Лошадь уже запрягли. И все, что нужно, погружено в коляску.
— Большое спасибо, Клаус. Сейчас я иду. Последи, пожалуйста, чтобы Бертель и Карл вовремя легли спать, да и вы с Вильхельмом не засиживайтесь слишком долго.
— А разве я не поеду с вами, матушка?
— Нет, милый, в этом нет необходимости. Я останусь там на всю ночь. У йомфру Лангсет тяжелая желудочная горячка, тебе не стоит пока там появляться.
Дортея видела, что Клаус сдержал улыбку. Видела, что для него не секрет характер «желудочной горячки» йомфру Лангсет, и ей это не понравилось. Однако лицо Клауса тут же вновь сделалось непроницаемо. В его темных сонных глазах появилось выражение напряженного ожидания.
— Что-нибудь еще? Ты так на меня смотришь, сынок?..
— Нет, нет. Мне только хотелось узнать… говорил ли с вами капитан? Я имею в виду, говорил ли он обо мне?
— Конечно, мой дорогой. Он сказал, что очень доволен твоими успехами за эти дни. Но когда в доме есть тяжелобольной человек… Прости, я была так занята, что у меня не было времени побеседовать с нашим добрым капитаном.
— Тогда, значит, он ничего не сказал вам о… о своем предложении относительно… моего будущего? О том, что он хотел бы устроить меня в артиллерийскую кадетскую школу, взять с собой в Копенгаген?.. Капитан уверен, что сумеет помочь мне, если я буду там…
— Боже мой, Клаус! Что это за выдумки! — Дортея опустилась в кресло, испуганно глядя на сына. — Вы с капитаном Колдом за моей спиной… — ее охватил такой ужас, что она рассердилась, — вынашивали планы о твоем будущем, а я ничего не знала об этом?
— Нет-нет, матушка, вы только послушайте! — Клаус говорил так быстро, словно хотел взять ее приступом. — Капитан Колд уверен, что у меня есть способности к инженерным наукам, и, с вашего благословения, мне бы хотелось развить их. Но я думал, что у вас нет средств послать меня учиться в математическую школу в Христиании. В Норвегии у нас нет никаких связей, ни одного человека, кто мог бы проявить ко мне интерес, другое дело — в Дании, если я приеду туда вместе с капитаном Колдом. Разумеется, на это нужны деньги, но не очень много. Капитан говорит, что я уже хорошо подготовлен и он еще позанимается со мной, так что я, наверное, сразу смогу поступить в старшие классы и стану штык-юнкером, а это уже неплохо, потому что условия продвижения в артиллерии или инженерных войсках куда лучше, чем во всех остальных родах войск. Там приходится серьезно работать, говорит капитан Кода, а молодые господа мечтают только о форме, эполетах и хотят быть блестящими кавалерами…
Дортея подняла руку и остановила торопливые, сбивчивые слова сына:
— Дитя мое! Мы с батюшкой никогда не думали, что кто-нибудь из наших сыновей станет военным…
— Но, маменька!..
В голове у нее теснились воспоминания о том, как Теструп выражал свою нелюбовь ко всякого рода военщине. Он говорил, что со студенческих лет навсегда запомнил грубость и глупость немецких офицеров и тупую самоуверенность датских. Норвежские студенты в Копенгагене не без воодушевления участвовали в бесконечных схватках между университетом и гарнизоном. Младших офицеров Теструп называл грубыми животными — иными они и быть не могли, находясь между своими деспотичными командирами и солдатами, часть которых была завербована из преступников, а часть — из наглых, упрямых крестьян. Издевательства над солдатами, презрение к порядочным и всеми уважаемым гражданам, попойки, игра и распространение отвратительных болезней — вот, что составляло главные достоинства господ офицеров…
— Твой батюшка никогда не принял бы такого безумного предложения, Клаус!
— Но ведь его больше нет с нами! Я знаю, он выбрал бы для меня другой путь. И хотя занятия в университете никогда не прельщали меня, я, разумеется, подчинился бы воле батюшки, будь он сейчас жив.
— Клаус! — Дортея предостерегающе подняла руку. — Как ты смеешь так говорить! Можно подумать, ты совсем не горюешь, что батюшка…
— Конечно, горюю! Но… — Клаус сбоку взглянул на нее. Его темные глаза больше, чем когда-либо, были похожи на глаза задумчивого бычка. — Но если так получилось, что батюшки нет больше с нами, мы вынуждены сами принимать решения. Будь батюшка жив, капитан никогда бы не сделал нам такого предложения. Тогда на батюшке лежала бы ответственность за мое будущее и он сам распорядился бы моей судьбой… Не думайте, маменька, будто я не знаю, что батюшка… — Клаус запнулся, подбирая взрослое иностранное слово, — имел praejudicium [25] против офицерского сословия. Но я не могу только из-за этого отвергнуть заманчивое предложение капитана. К тому же, маменька, это освободило бы вас от заботы хотя бы обо мне… Во всяком случае, скоро освободило бы…
25
Предубеждение (лат.).