Мадемуазель де Мопен
Шрифт:
Я. И ты бы оказалась в выигрыше. Чем ужаснее было бы мое преступление, тем грандиознее мне пришлось бы измыслить способ, чтобы его загладить.
Розетта. Как вам известно, сударь, я еще не дошла до того, чтобы прибегать к этому средству, хотя, поскольку вы меня не любите, я только что хотела поссориться с вами…
Я. Да, понимаю, ты хотела этого исключительно из милосердия… Изволь, все лучше, чем рассуждать до умопомрачения, как мы сейчас.
Розетта. Вам угодно положить конец разговору, который вам в тягость, и все же, прошу вас, любезный друг, удовольствоваться беседой.
Я. Это удовольствие нам по средствам. Уверяю тебя, что ты заблуждаешься: ты несравненно хороша собой, и я питаю к тебе чувства, которые…
Розетта. …Которые выскажете как-нибудь в другой раз.
Я. Ну, знаете, моя обожаемая, вы просто гирканская тигрица, вы сегодня жестоки, как никогда! Кажется, вас обуял зуд стать весталкой? Оригинальная причуда, нечего сказать!
Розетта. Почему бы и нет? Бывают и более странные причуды; но для вас я наверняка превращусь в весталку. Знайте, сударь, что я принадлежу лишь тому, кто меня любит, или о ком я думаю, что он меня любит. Вас я не причисляю ни к той, ни к другой категории. Дайте мне встать.
Я. Если ты встанешь, я тоже встану. Тебе придется потом лечь обратно, вот и все.
Розетта. Пустите!
Я. Нет, черт побери!
Розетта (отбиваясь.) Ну, вы меня не удержите!
Я. Смею, сударыня, заверить вас в обратном.
Розетта (убедившись, что уступает мне в силе.) Ну, хорошо, остаюсь! Вы мне руку стиснули… Что вам от меня надо?
Я. Полагаю, вам это известно. Я не позволю себе назвать то, что позволяю себе делать: мне слишком дороги приличия.
Розетта (чье сопротивление сломлено.) Сдаюсь… при условии, что ты будешь очень меня любить.
Я. Ну, ты опоздала с капитуляцией, поскольку враг уже взял крепость.
Розетта (в изнеможении обвивая мне шею руками). Безо всяких условий… сдаюсь на твою милость…
Я. И правильно делаешь.
Далее, мой милый друг, будет, пожалуй, более чем уместно поставить многоточие длиной в целую строчку, ибо конец этого диалога можно передать лишь ономатопеями.
.................................................
За время, истекшее с начала этой сцены, солнечный луч успел обежать всю комнату. Из сада доносится сладкий и густой аромат цветущих Лип. Погода несказанно хороша; небо лазурно, как глаза англичанки. Мы встаем, завтракаем с большим аппетитом, а затем отправляемся в долгую загородную прогулку. Воздух так прозрачен, поля так великолепны, и вся природа так ликует, что в душе у меня просыпается особая чувствительность, даже нежность: и вот уже Розетта готова признать, что я бессердечен не более, чем всякий другой.
Не доводилось ли тебе замечать, как сень лесов, лепет ручья, птичье пение, безмятежные дали, ароматы листвы и цветов, весь этот набор, заимствованный из эклог и описаний природы, все то, над чем у нас принято потешаться, все же сохраняет над нами, при всей нашей испорченности, таинственную власть, устоять перед которой невозможно? Признаюсь тебе под самым строгим секретом, что совсем недавно умилялся, как последний провинциал, слушая пение соловья. Это было в *** саду; уже совсем стемнело, но небо оставалось почти такое же светлое, как самым лучезарным днем; оно казалось таким глубоким и прозрачным, что взгляд легко проникал сквозь толщу воздуха к самому Богу. Мне казалось, что я вижу края складчатых одеяний ангелов на белых излучинах дороги святого Иакова. Луна взошла, но ее загораживало от меня большое дерево. Его черная крона была пронизана миллионами крохотных светящихся щелок и усыпана блестками гуще, чем веер маркизы. Сад дышал тишиной, полной звуков и приглушенных вздохов (быть может, это отдает напыщенностью, но я не виноват); я видел только голубой лунный свет, но мне казалось, что меня обступила целая толпа незнакомых прелестных призраков, и я не чувствовал себя в одиночестве, хотя на террасе не было никого, кроме меня. Я ни о чем не думал и не мечтал, я слился с природой, окружавшей меня, и чувствовал, что дрожу вместе с листвой, блещу вместе с водой, горю вместе с лучом, расцветаю вместе с цветком; я был собой не более, чем деревом, водой или кустиком ночной красавицы. Я превратился во все это, и едва ли возможно было сильнее уйти от самого себя, чем я в этот миг. Вдруг, словно в саду готовилось нечто чрезвычайное, лист замер на конце ветки, капля воды из ручья, не падая, застыла в воздухе. Серебристый лучик, протянувшийся от края луны, остановился в своем движении; и только мое сердце стучало так гулко, что казалось, наполняло шумом все пространство. Но сердце унялось, и установилась такая тишина, что можно было бы расслышать рост травы и слово, которое совсем тихо вымолвили за две сотни лье. Тогда соловей, по-видимому, ожидавший этого мига, чтобы запеть, исторг из своего горлышка такую пронзительную и звонкую ноту, что я услышал ее больше грудью, чем ушами. Этот звук мгновенно разлился в безмолвном хрустальном небе и наполнил его гармонической стихией, в которую ворвались другие ноты, порхающие, крылатые, воздушные. Я превосходно понимал соловья, словно владел секретом птичьего языка. Он пел историю любви, которой у меня никогда не было. Это была самая точная и правдивая история на свете. Он не пропускал ни мельчайшей подробности, ни едва уловимого нюанса. Он говорил мне то, чего я не мог сказать себе сам, объяснял то, чего я не умел понять; он дарил голос моей мечте и добивался ответа у призрака, дотоле безгласного. Я знал, что я любим, и самая томительно-изощренная из рулад поведала мне, что скоро я буду счастлив. Мне чудилось, что сквозь трели его песни, под ливнем музыкальных нот ко мне в лунном луче тянутся белые руки моей возлюбленной. Вместе с ароматом она медленно поднималась из сердцевины пышной розы о ста лепестках. Не буду пытаться описать тебе ее красоту. Не все можно выразить словами. Как высказать несказанное? Как запечатлеть то, у чего нет ни формы, ни цвета? Как передать голос без тембра и слов? В сердце у меня никогда еще не было столько любви; я готов был прижать к груди всю природу. Я заключил бы в объятия пустоту, словно девичий стан; и я целовал воздух, витавший вокруг моих губ; я витал в электрическом поле, которое излучало мое тело. Ах, если бы Розетта была рядом! Какую пленительную чепуху наговорил бы я ей! Но женщины не умеют появляться кстати. Соловей допел свою песню; луна, сморенная сном, надвинула себе на глаза ночной чепец из облаков, и я ушел из сада, потому что меня начала пробирать ночная прохлада.
Поскольку я замерз, то, естественно, рассудил, что в постели Розетты согреюсь лучше, чем в своей собственной, и отправился спать к ней. Я отпер дверь своим ключом, потому что в доме все спали. Розетта тоже уснула, причем, как обнаружил я с удовольствием, уснула она над неразрезанным томиком моих стихов. Она закинула обе руки за голову, ее полуоткрытые губы улыбались, одну ногу она вытянула, другую слегка поджала, и покоилась в грациозной и небрежной позе; она была так хороша, что меня кольнуло жгучее сожаление, что я не могу любить ее сильнее.
Глядя на нее, я думал, что глуп, как пень. У меня есть то, о чем я так долго мечтал, — любовница, которая, как лошадь или шпага, принадлежит мне безраздельно — юная, прекрасная, влюбленная и остроумная, без мамаши, проникнутой твердыми принципами, без отца, увешанного орденами, без несговорчивой тетки, без брата-забияки, и притом еще с таким невыразимо приятным дополнением, как муж, должным образом закупоренный и заколоченный в прекрасный дубовый гроб на свинцовой подкладке и сверху придавленный огромным обтесанным камнем, — обстоятельство, коим тоже не следует пренебрегать, ибо, в конечном счете, не так уж весело, когда вас настигают в разгар сладострастных судорог и ваши ощущения довершаются на мостовой, после полета по дуге градусов этак сорок-сорок пять, смотря по тому, с какого этажа вас выкинули; любовница, свободная, как горный ветер, и достаточно богатая, чтобы следовать самым изысканным и утонченным ухищрениям моды, не обремененная к тому же ни малейшими убеждениями по части нравственности, никогда не толкующая вам во время поисков новой позы ни о своей добродетели, ни о своем добром имени, даже, если когда-то и было у нее доброе имя, не имеющая ни одной близкой подруги и презирающая всех женщин почти до такой степени, как если бы она сама была мужчиной; ни во что не ставящая платоническую любовь и не делающая из этого никакого секрета, но притом никогда не заглушающая в себе голос сердца; женщина, которая, окажись она в другой среде, непременно стала бы самой восхитительной куртизанкой на свете, и ее слава затмила бы славу всех Аспазий и Империй.
И эта женщина — моя. Я делаю с ней все, что хочу; у меня ключ от ее спальни и секретера; я распечатываю ее письма, я отнял у нее имя и дал ей другое. Она — моя вещь, моя собственность. Ее молодость, ее красота, ее любовь — все это принадлежало мне, я пользуюсь и злоупотребляю этим. Если мне придет охота, я заставляю ее ложиться днем и вставать ночью, и она повинуется без лишних слов, не притворяясь, будто приносит мне жертву, и не строя из себя смиренную страдалицу. Она внимательна, ласкова и, что совсем уж чудовищно, безукоризненно мне верна; словом, если бы полгода тому назад, когда я так горевал, что у меня нет любовницы, мне показали такое совершенство, хоть издали, хоть в щелочку, — я бы сошел с ума от радости и в знак ликования подкидывал бы шляпу до небес. И что же? Теперь, когда я обладаю этим счастьем, оно оставляет меня холодным; я его почти не чувствую, да и вовсе не чувствую; мое нынешнее положение так мало на мне сказывается, что часто я сомневаюсь, изменилось ли хоть что-нибудь. Если я брошу Розетту, то глубоко убежден, что спустя месяц, а, может быть, и раньше, забуду ее начисто, целиком, так что даже и не вспомню, знал я ее или нет! А она — тоже забудет меня? Думаю, что нет.
Пока я размышлял надо всем этим, во мне шевельнулось чувство, похожее на раскаяние, и я запечатлел на лбу спящей красотки самый целомудренный, самый нежный, самый меланхолический поцелуй, какой только может подарить молодой человек своей возлюбленной в час, когда бьет полночь. Она слегка повернулась; на ее губах яснее обозначилась улыбка, но она не проснулась. Я медленно разделся и, скользнув под одеяло, растянулся вдоль ее тела, подобно ужу. Холод моей кожи ее растормошил; она открыла глаза, молча прижалась губами к моим губам и так тесно обвилась вокруг меня, что я мгновенно согрелся. Вся поэзия вечера обернулась прозой, но, по крайней мере, лирической прозой. Эта ночь — одна из самых прекрасных ночей, какие выдались мне в жизни; не смею и надеяться, что она у меня повторится.