Мадонна миндаля

Не имеет смысла называть вам мое имя, ибо я вот-вот умру.

Вместо этого позвольте мне назвать вам ее имя — Симонетта ди Саронно. Для меня оно всегда звучало словно дивная музыкальная фраза или поэтическая строка. Это имя обладает чарующей мелодичностью, и легкая поступь составляющих его слов вполне соответствует их значению.

Возможно, мне стоит назвать вам день моей смерти: 24 февраля, год 1525-й от Рождества Христова. И в этот день я лежу на земле где-то в полях Ломбардии близ города Павия.

Голову я повернуть уже не в силах и могу только водить глазами. Снежинки, падая прямо в мои воспаленные глазницы, тут же тают, и я смаргиваю капли растаявшего снега, точно слезы. Сквозь снежные хлопья и клубы пара, которыми окутаны разгоряченные солдаты, я вижу, что мой Грегорио — какой все-таки великолепный оруженосец! — все еще сражается. Он оборачивается ко мне, и в глазах его застыл страх — вид у меня, должно быть, весьма прискорбный.

Я вижу, как шевелятся его губы, произнося мое имя, но ничего не слышу. Битва вокруг разгорается все яростнее, но я слышу лишь стук собственной крови в ушах и не могу расслышать даже злобного рявканья того страшного нового оружия, которое меня и убило. Противник у Грегорио серьезный и требует внимания. Моему оруженосцу попросту некогда жалеть меня, коли он хочет спасти свою шкуру. Впрочем, он любит меня всем сердцем. Но сейчас он без устали наносит рубящие удары направо и налево, и в этих ударах куда больше ожесточения, чем мастерства, однако он все еще держится, а я, его господин, уже валяюсь на земле, сраженный наповал. Ах, как бы мне хотелось, чтобы Грегорио остался в живых, чтобы он еще раз увидел восход солнца. А возможно, и рассказал возлюбленной жене моей, что смерть я встретил достойно. Я по-прежнему различаю на плаще своего оруженосца наш фамильный герб, хотя герб этот весь перепачкан кровью и почти оторван. Я вглядываюсь внимательней: ну да, три серебряных овала на лазурном поле. Как приятно сознавать, что мои предки, занося наш герб в общий реестр, под овалами подразумевали орехи из нашей фамильной миндальной рощи. Хорошо бы это было последним, что я увижу в жизни. И я, еще раз пересчитав три серебристых овала, навсегда закрываю глаза.

Однако я еще что-то чувствую. Видно, рано меня считать мертвым. Слабо шевельнув правой рукой, я нащупываю рукоять своей шпаги. Эта шпага раньше принадлежала моему отцу. Она так и лежит там, где выпала у меня из рук. Я крепче сжимаю рукоять — такую знакомую, привычную, покрытую бесчисленными вмятинами после стольких битв. Откуда я мог знать, что толку от этой заслуженной шпаги будет не больше, чем от легкого перышка? Теперь все переменилось. И это моя последняя битва. Старые способы ведения боя умирают, как и я сам. Но все-таки это красиво, когда солдат умирает со шпагой в руке.

Ну вот, теперь я готов. И тут мысли мои перескакивают с той руки, что сжимает сейчас рукоять шпаги, на ее руку — ибо ее руки удивительно красивы, красивее у нее только лицо. Эти руки белые, с длинными изящными пальцами, но несколько необычной формы: указательный, средний и безымянный пальцы — одинаковой длины. Я помню, какими прохладными были ее руки, когда она касалась моего лба, и сейчас память моя услужливо воскрешает это прикосновение. Всего двенадцать месяцев назад ее пальцы покоились там, охлаждая мой пылающий лоб, когда я подхватил гнилую горячку. Она гладила мое лицо, целовала его, и губы ее, нежно касавшиеся моей воспаленной кожи, казались холодными, как эти снежные хлопья, что сейчас целуют мои лоб и щеки. Я приоткрываю губы, желая ощутить этот прощальный поцелуй, и снежинки залетают мне в рот, принося блаженную свежесть и прохладу. И я вспоминаю, как однажды она взяла лимон и, разрезав его пополам, выдавила сок прямо мне в рот, чтобы я поскорее выздоравливал. Было ужасно кисло, но она все делала с такой любовью, что это смягчило, подсластило даже остроту лимонного сока, имевшего какой-то странный, металлический привкус, такой же, как у моей шпаги, которую я сегодня утром целовал перед тем, как повести своих людей в бой. Я и сейчас чувствую во рту этот привкус. Только это не сок лимона. Это привкус крови. Моей крови. И рот мой полон ею. Все, теперь мне конец. Ну что ж, позвольте же мне в последний раз произнести ее имя.

Симонетта ди Саронно.

Симонетта ди Саронно сидела у залитого солнцем окна и в его высокой квадратной раме казалась жителям Саронно истинным ангелом во плоти. Они часто ее там видели. Почти каждый день она сидела на подоконнике, глядя в подзорную трубу вниз, на дорогу.

Вилла Кастелло, изящное прямоугольное строение, высилась в гордом одиночестве на холме, чуть в стороне от города — как говорится в пословице: una passeggiata lunga, ma una cavalcata corta. [1] Здание возвели как раз там, где равнину Ломбардии начинали сменять холмистые предгорья, и возвышенность, на которой был построен этот замок-вилла, не только придавала ему величественный вид, но и делала доминантой раскинувшегося внизу городка. Виллу с ее красновато-золотистыми стенами, элегантными белыми портиками и прекрасными широкими окнами было хорошо видно с центральной городской площади. Эта вилла многих восхищала и для многих, возможно, служила даже объектом зависти, впрочем, ее высокие ворота всегда были открыты для всех. Торговцы и всевозможные просители, протоптавшие прямо через роскошный огород и тенистый парк длинную извилистую тропку к ее дверям, могли быть уверены: они непременно услышат от тамошних слуг, что их просьбы удовлетворены наилучшим образом благодаря великодушию хозяина виллы и его супруги. Таким образом, эта вилла как бы воплощала в себе лучшие качества семейства ди Саронно. Ее хозяева, живя не в самом городе, но достаточно близко от него, никогда не забывали о своих феодальных обязанностях, оставаясь при этом вдалеке от суеты городской жизни.

Окно Симонетты можно было увидеть с дороги, ведущей в Комо. Грязные дорожные колеи, извиваясь, тянулись вверх, к окаймленным снегами горным вершинам и озерам с зеркально-чистой водой. Поставщики всевозможной снеди, купцы, бродячие торговцы и водовозы, поднимаясь по этой дороге, каждый день видели в окне хозяйку виллы. Прежде это вполне могло бы послужить темой для анекдота или забавной истории, но в нынешние трудные времена причин для смеха почти не было. Слишком многие здешние мужчины ушли на войну да так и не вернулись с поля брани. Причем воевали они отнюдь не за свободу родной Ломбардии. Скорее, эти бесконечные войны имели отношения к переделу мира, к великим правителям и их весьма низким целям. Это Папа Римский, король Франции и жадный император. [2] Маленький, но процветающий шафрановый городок Саронно, пристроившийся между великолепным Миланом и прелестными серебристыми горами, ныне был весь изранен, а отчасти и разрушен затянувшимся военным конфликтом. Грубые солдатские башмаки шаркали по плитам городской площади, стальные шпоры наездников со звоном высекали искры из нагретых солнцем каменных стен зданий, когда по улицам в вихре праведности проносилась то французская кавалерия, то кавалерия Империи. В общем, добропорядочные жители Саронно хорошо понимали, чего ждет Симонетта. Кроме того, чувства столь знатной синьоры лишний раз возвеличивали ее в глазах простых людей, ибо она, хозяйка города, испытывала те же простые человеческие страдания, что и остальные женщины — матери, жены, дочери ушедших на войну солдат. И они, разумеется, не могли не заметить, что, даже когда пришел тот день, которого Симонетта так боялась, она по-прежнему день и ночь просиживала у окна, надеясь, что ее любимый все-таки вернется домой.

Об этой молодой вдове — ибо хозяйка виллы Кастелло стала теперь вдовой — немало говорили на городской площади. Старинные, сделанные из золотистого камня дома Саронно и его улицы, звездными лучами расходившиеся от центральной Соборной площади, слышали все, о чем судачили жители городка. А вспоминали они тот день, когда Грегорио ди Пулья, оруженосец синьора Лоренцо, весь израненный, спотыкаясь, с трудом поднялся по дороге, ведущей на виллу Кастелло. И миндальные деревья, росшие там, горестно качали головами, когда он проходил мимо, а серебристая листва шептала, что знает, какую тяжкую весть несет он хозяйке дома.

Симонетта, в кои-то веки покинув свой наблюдательный пост у окошка, тут же возникла в дверях, выходящих на террасу, напряженно вглядываясь в приближавшегося мужчину — ей так хотелось, чтобы этот усталый путник оказался ее мужем Лоренцо, а не его оруженосцем. Когда же она окончательно убедилась в том, что это всего лишь Грегорио, что это его фигура и походка, из глаз ее тихо покатились слезы. А когда оруженосец подошел ближе, Симонетта, увидев, чью шпагу он несет, тут же упала без чувств. Все это собственными глазами видел помощник садовника Лука сын Луки, который дня на два стал главной знаменитостью Саронно. Упиваясь неожиданной славой — ибо именно он оказался единственным свидетелем описанной выше сцены, — Лука вещал, словно бродячий проповедник, выступая перед местными жителями, которые обычно собирались, чтобы поделиться последними новостями и послушать сплетни, в тени соборной колокольни, прячась там от безжалостного солнца. Лука и слушавшие его люди передвигались следом за тенью, и прошел по крайней мере час, прежде чем живой интерес к данному событию стал понемногу иссякать. Люди так долго обсуждали то, что случилось c синьорой Симонеттой, что настоятель церкви, добрая душа, не выдержал, отворил двери и укоризненно покачал головой, глядя на Луку из холодного полумрака здания. Юный помощник садовника тут же поспешил закруглиться и почти добрался до конца своей истории, прежде чем двери церкви снова закрылись. Однако ему очень хотелось поделиться самым восхитительным и таинственным моментом этой трагической встречи: оруженосец принес с поля битвы не только шпагу своего господина, но и еще кое-что! Какую-то длинную металлическую штуковину. Нет, это была не шпага и не меч… Лука и сам толком не понял, что это такое. Он, правда, знал, что синьора Симонетта и Грегорио часа два что-то очень серьезно и внимательно обсуждали. Видимо, советовались друг с другом, когда синьора немного пришла в себя. А затем, по словам Луки, хозяйка опять вернулась на свое место у окна, решив, похоже, оставаться там до Судного дня и до того часа, когда, хвала Всевышнему, сможет наконец воссоединиться со своим супругом.

Симонетта ди Саронно задавала себе вопрос: а есть ли Бог? И хотя вопрос этот казался ей кощунственным, она никак не могла выбросить его из головы, раз уж он там возник. Вся застывшая, окаменевшая, она по-прежнему сидела у окна и сухими глазами неустанно смотрела вниз, на дорогу, проходившую через миндальную рощу. Она не сводила с этой дороги глаз до тех пор, пока не гасли последние краски заката и небо не застилала ночная мгла, а каменный подоконник под ее ладонями не становился совсем холодным. Вдали, у подножия холмов, раскинулся городок Саронно, серебрившийся в свете луны, будто случайно оброненная монетка. Ощущение странной отгороженности от всех, полной отрешенности от внешнего мира, которое некогда казалось ей поистине драгоценным, стало теперь полным и абсолютным, словно дом ее, достаточно удаленный от города, превратился в тюрьму, а сама она — то ли в деву из древних сказаний, заключенную в башню замка, которую осаждали драконы, то ли в послушницу монастыря, удалившуюся от жизни и запершуюся в своей келье. Рафаэлла, горничная, заботливо накинула на плечи хозяйки мягкую и легкую накидку из меха горностая, но Симонетта, похоже, этого не заметила, да и тепла не почувствовала. Она теперь ничего не чувствовала — только горе, засевшее где-то под ложечкой. Казалось, она проглотила какой-то колючий камень, нет, не камень — неочищенный орех миндаля. Как тогда, когда ее впервые угостили такими орехами, ибо целая роща миндальных деревьев досталась ей в качестве приданого. В тот раз она по незнанию взяла и проглотила орех целиком, вместе со скорлупой. Она ведь выходила замуж совсем юной, ей было всего тринадцать, да и Лоренцо был ненамного старше, ему исполнилось пятнадцать. Вот он и сделал ей этот символический подарок — миндальный орех в той самой роще, где состоялась их свадьба, в роще, с которой синьора теперь не сводила глаз ни днем ни ночью.

Они обвенчались в церкви Санта-Мария-деи-Мираколи в Саронно. Эта хорошенькая белая церковь с восьмиугольным баптистерием, крытой прохладной аркадой, вдоль которой тянулся ряд деревьев, и изящным новым шпилем, вознесшимся высоко в небеса, никогда прежде не видела столь торжественной церемонии. Перезвон колоколов разносил по окрестным равнинам радостную весть: объединялись два старинных знатных рода, и в тени колокольни на городской площади люди вовсю веселились и пировали. А уж потом в миндальной роще состоялась вторая, почти языческая церемония, когда юная жена и юный муж, надев короны из серебристых листьев, преподнесли друг другу орехи. Дарение и поедание несметного количества миндаля во время свадьбы было в этой местности одной из древнейших традиций, насчитывавшей немало веков. Эти орехи должны были принести семье счастье, богатый урожай и много детей. Но Симонетта едва не испортила торжество, когда чуть не подавилась, попытавшись проглотить орех целиком. Когда опасность миновала, Лоренцо от души над ней посмеялся, а мать заставила ее выпить воды и вина, чтобы орешек поскорее проскочил в желудок.