Шрифт:
Рассказ
Есть нечто соблазнительное, гипнотизирующее, щекочущее душу в соединении целомудренности и блуда, красоты и уродства, есть что-то притягательное в осквернении невинности.
Впрочем, буду говорить за себя. Признаюсь, например, что рафаэлевская Мадонна, этот символ непорочности, идеал женственности и материнства, всегда соблазнял меня сильнее, чем любое эротическое фото. Разглядывая репродукцию знаменитого полотна, я воображал себя дьяволом, этаким волосистым, отвратным исчадием ада, способным
Видение это столь глубоко внедрилось в мою душу, сделавшись содержанием снов, изводя меня своей неисполнимостью, что пришлось обратиться за помощью к черным магам (к белым, а тем более к официальной медицине с такой проблемой не обратишься).
Целительница – молодая, черноглазая, с большим, придающим ей некоторую вульгарность ртом, в пышных цыганских юбках – два дня вершила надо мной диковинные колдовские ритуалы. И вот на третьем сеансе свершилось невероятное… Она явилась мне во плоти – Святая Мария, светлейшая из дев. Как и на картине, она безмятежно смотрела куда-то вдаль, мимо меня и сквозь меня. Но ее детские губы, чуть тронутые улыбкой, говорили мне, что Она ведает о моем присутствии.
Вне себя от восторга, я пал ниц и пополз, как змий, к ее босым ногам. Мои губы ощутили, как бьется жилка на ее маленькой стопе. Но сама Она сохраняла неподвижность и бесстрастие. И тогда я решился на преступление, которое вынашивал в себе столь долго – я нырнул под ее одежды. О, какой восхитительный светлый сумрак таился тут, под шатром легких тканей, какой царил аромат! Здесь пахло всеми женщинами мира. И под этим шатром белели в своей первородной наготе прекраснейшие из ног. Я обнял одну из них, я почти обвился вокруг нее, я целовал каждую пядь ее бархатистой поверхности. Я дрожал от благоговения, от сознания собственной растленности и ее чистоты. И оттого еще, что на Ней не было ничего, кроме этих свободных материй.
Внезапно Она шелохнулась, как будто в намерении изгнать меня, но вместо этого – о, силы небесные и земные! – лишь шире расставила ноги. И мне открылось устье, которого касался только Всевышний и чрез которое явился миру Спаситель. Оно было темным и глубоким, как тоннель, гладким, как верная дорога. У меня мелькнула мысль, что путь в рай лежит через него. И путь в ад также через него (подозреваю, что рай и ад неразделимы, как неразделимы праведность и грех).
Это устье звало меня в свою вселенскую бездну, манило меня сыровато-сладким божественным запахом. В безумии, я стал подставлять ему свое лицо, свои глаза, нос, губы. Оно же, казалось, только этого и ждало. Округлые и доселе мягкие женские ноги сдавили мою голову столь яростно, что она едва не хрустнула. Тотчас я оказался лежащим на спине, а жадно раскрытые мягкие створки плотно и влажно облепили мой рот, нос, не давая ни вздохнуть, ни крикнуть. Мне чудилось, будто они объяли собою и мой потрясенный мозг – гладили, массировали каждую извилину, обволакивая их своей возбужденной, трепетной плотью, орошая, насквозь пропитывая теплой нутряной влагой, пронзая сладчайшими токами. Все энергичнее они елозили по моему лицу, а раздвинутые бедра поочередно терлись исподом о мои плечи. Я слышал пронзительные всплески ее ангельского голоса. Мои барабанные перепонки едва выдерживали эти неземные вибрации.
Между тем ее живот проскользил по моей груди куда-то дальше, так что раскинутые юбки сместились и плотно покрыли мою голову. Я задыхался, хрипел, а ее священное чрево уже нашло то, что искало, и вобрало в себя – и теперь то нежно разминало, подобно сотне пар губ, то сдавливало, напрягаясь, твердея, то снова оплывало. Минутами мне представлялось, что оно вот-вот поглотит меня целиком и плотоядно захлопнет в себе. И только после этого Она наконец успокоится, сядет на стул, расправит смятые одежды, положит руки на большой круглый живот и, приняв невинное, детское выражение лица, оцепенеет навек. И эта новая картина будет называться: «Богородица, несущая плод».
Но вот Она простонала так сладостно и протяжно, как стонала, наверное, зачиная от Бога, и, содрогнувшись несколько раз, вся вытянулась в струнку, сжала в последний раз свои слывшие девственными уста и обмякла. И словно нехотя, с сожалением сползла с меня. Пенной волной схлынули с моего лица ее душные одежды. Голова ее склонилась надо мной, черные волосы касались лица, а большие темные глаза смотрели на меня, как на конченую жертву. Вместо святости в них горел низменный огонь похоти. Яркие губы большого властного рта едва-едва смягчались улыбкой – немного пренебрежительной, немного глумливой, удовлетворенной и царственной. Однако это была отнюдь не улыбка Мадонны. Это была вполне земная, хотя и исполненная дьявольской силы, улыбка медиума, служительницы черной магии.
Я уходил от нее с ощущением, будто из меня высосали всю кровь.
… Самое же удивительное, что после того сеанса я начисто избавился от навязчивых видений. Сикстинская Мадонна перестала меня распалять: даже при желании мне вряд ли бы удалось убедить себя в ее беспорочности.
Июнь 2002 г.