Маги нашего города

Куприянов Сергей Александрович

А потом, в последний день... Нет-нет-нет! Он отогнал от себя это воспоминание, не дал себе вспомнить тот день, небольшим и привычным усилием воли переключившись на приятное, вызвав в памяти другую картинку.

Танцор. Улыбчивый и удивительно подвижный мулат, вечерами выступавший на маленькой эстраде ресторана. По нему в открытую обмирала одна тетка из Воронежа, яркая такая, грудастая и, сразу видно, горячая. Смотреть на нее было забавно, но еще интереснее было видеть, как танцует тот парень. Просто поразительно. Повторить такое представлялось невозможным, немыслимым абсолютно. Что он вытворял своим телом, следуя заданному фонограммой ритму! И при этом все он делал весело, получая от процесса видимое удовольствие, так что

смотреть на него тоже было весело. Это было хорошее воспоминание, одно из самых ценных у Павла. Конечно, он не мог не то чтобы воспроизвести, но даже хотя бы приблизительно вспомнить, что вытворял тот молодой мулат. Он помнил главное – собственное ощущение и красные, очень яркие штаны парня, напоминающие кавалерийские галифе, затейливо расшитые блестками, от которых в глаза били снопики разноцветного света. И еще неизменную улыбку на смуглом лице с классически правильными чертами. Стоило это вспомнить, как настроение сразу улучшалось. Это была одна из его палочек-выручалочек. Он вызывал это воспоминание перед сном и после этого засыпал с улыбкой. И сны ему тогда снились хорошие, без того кошмара, с которым он сталкивался чуть ли не ежедневно.

Перед его глазами стояла улыбка мулата, а сзади раздавались возбужденные голоса, но Павел в них не вслушивался, не разбирал ни единого слова, настолько это ему было неинтересно. Кто-то ходил за его спиной, говорил, что-то делал, но он сосредоточился на том мулате, держал его перед собой обеими руками, так, наверное, утопающий мертвой хваткой держится за спасательный круг, от которого зависит сама жизнь, но даже страх потерять ее не всегда помогает выстоять, не разжать пальцы. Только Павел был из тех утопающих, которые профессионально держатся за свой спасательный круг, так что вырвать у него эту заветную штуковину было не так просто.

Если только не хватать его грубо за плечо и не начинать трясти.

– Эй! – позвал кто-то. – Давай вставай.

Шмякнуть его, что ли? Чего пристал, дурак. Не видишь, отдыхает человек. Устал «он».

Улыбка танцора пропала. Вместо нее перед глазами возникла серая ворсистая обивка дивана с висящим на ней рыжим волосом.

Павел вздохнул и перевернулся на спину. Над ним стоял смутно знакомый мужик в форме охранника.

– Чего надо?

– Там это, ну, типа зовут тебя.

– Кто зовет? – скучно поинтересовался Павел. Уезжать пора, что ли? Или рабочий день начался, а он разлегся в чужом помещении, как кот на завалинке? Это сколько же он проспал в таком случае?

– Ну, там, все, – не очень понятно объяснил секьюрити. В глазах его стоял не то страх, не то, наоборот, брезгливость. Разбираться в этом не хотелось совершенно. А вот шмякнуть – это да, это хотелось. Только сил на это не было. А то как засветил бы в лобешник, чтобы в другой раз не повадно было к людям приставать, когда они отдыхают.

– Так че? Идешь?

– Сейчас.

Глава 2

ГОРНИН АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ

Павлик молодец, просто молодчинка. Так он этих зверей взял, просто как настоящих. Наверняка у него в роду были охотники. Нет, не негры какие-то, которые у себя в Африке на львов охотятся, но все же, все же. Это всегда чувствуется. Так он их лихо. Но не разглядел, не увидел, что их уже обработали. Да и кто бы там чего разглядел, когда на тебя такое зверье прет? Танком, чес-слово! Это еще посмотреть надо. Вот крутой этот, цепура на шее толще собственного достоинства, а описался, как младенец после кормления. Да и то сказать, устали ребятки, в последнее время пашем не разгибаясь. Что за напасть такая? Бабка моя говорила, что такое перед войной было, сплошь, просто сплошь кошмары. Как будто кто специально порчу наводит. Да и наводят, как без этого. Но тут другое, другое. Совсем. Тут такая беда, что впору самому описаться. Что же ж такое творится-то, батюшки вы мои!

Когда Марина зверье вывела, я знал, что Пашка за ними пойдет. Будет рваться помогать. Какой из него помощник, коли он на ногах еле держится. Ему бы сейчас в самый аккурат баньку, сто пятьдесят и в койку. Да еще девку молодую погорячее. И – спать. Но нельзя, нельзя пока. Вовремя я дверку подпер, попридержал его. Пусть охолонится, в себя придет. Ему надо было чувства свои подсобрать, в силу войти. Страшно так-то, нечеловечно, но сейчас без этого никак. Нельзя иначе. Дисциплина, это понимать надо. Хотя если рассудить, то заслужил. Это если по-людски. А если как по работе – он не прав. Очень даже сильно не прав. Потому что до настоящего мастера ему еще хлебать да хлебать. Мастер-то он как? Он на семь вершков под землей должен видеть, а уж не то что зверя заговоренного. Вот Марина, та да, та заговор за версту чует.

Нюхачка. Как пес охотничий, натасканный. Но – холодная. В себе бабонька. Паша-то простой, а вот она...

– Александр Петрович!

Это обсиканный наш встрепенулся. Директор. Опасный тип, чтоб его.

– Да-да.

– Поговорить бы надо.

– Ну что ж, поговорим. Только вот давайте дела закончим...

– Закончили уже. Прошу вас зайти через десять минут ко мне в кабинет.

– Ну, через десять не обещаю. Надо тут еще поработать.

– Я вас жду. Пройти можно?

– А, да, конечно, прошу.

З-зараза! Поймал меня на том, что я все еще дверь подпираю. Чего подпирать, если Паша уже ушел! Я толкал его потихоньку, так, без насилия, ласково. Тяжко ему, перемогнуться надо. Ему б сейчас... А-а, говорил уже. Пока что сам, сам.

Терминатор (а как еще называть хозяина терминала, ну?), мотнув мокрыми штанами, рванул к себе. Там у него в кабинете целый шкаф всяких порток. Я ему, ясное дело, не судья, не мое это дело хороших клиентов осуждать и обсуждать, да только козлик этот – наверняка знаю – то рокером заполошным скачет, то аристократом таким барственным, то запанибрата – или запанидевку? В общем, до баб охоч люто. Хмурит их как хочет, здесь, под окнами, и мотоцикл держит, и машину запасную. А дома – видел – такой весь из себя благостный, жене своей – тю-тю-тю. Жеребец. Хотя плевать, собственно.

Марина – железная баба, чистый кремень – зверей по клеткам рассовала.

– Ну, как там?

– Нормально. Ничего страшного.

Ох, вспомнить, из какого дерьма я ее вытаскивал, страшно становится. Но – стоило того. Кремень, он и есть кремень. Холодный камень, но зато – камень.

– Что скажешь?

Лев ходит по клетке, от одних прутьев к другим. Клыки скалит. Видно, что недоволен.

– Разморозила слегка.

– А чего?

– Ну, тут с каким-то вывертом. Даже не пойму. Какая-то хрень.

Она насквозь городская. Словечками, ужимками, привычками. И, главное, в душе стена. Как будто кто ее саму заморозил.

– Ладно, зверье не наше дело. А следок есть?

Глаза у нее прозрачные, словно пустая бутылка. Вот смотрит на тебя и как будто через тебя. Ничего в них нет. Но уж когда улыбается, а больше того смеется, они наливаются, как созревающая слива. Теплеют. Только случаев таких – на пальцах одной руки перечесть. Что-то есть у нее, стоит, там, за спиной. Либо горе какое, либо еще что. И – не открывается. Завтра... Нет, на выходных. На выходных обязательно. Устроим сабантуйчик, и исподволь, потихоньку. Надо, надо. Давно пора.

– Александр Петрович, я, честно говоря, в большом затруднении.

– Не узнаю тебя, – вздохнул. – Ну, говори, что там.

– Ну... – она замялась.

Что такое? Марина-кремень замялась? Испугалась? Что случилось?

– Объясни уж.

– Я не знаю, – сказала и спохватилась. Заспешила словами: – Подумать надо. Посмотреть еще раз. Пока я тут с этими возилась, все мысли в сосиску. Я вообще сегодня к парикмахеру собиралась. Договорилась уже. Кстати, зарплату когда дадите? Я за квартиру уже второй месяц должна.