Магия кошмара
Шрифт:
Как это ни жестоко, но мертворожденные детские фантазии вновь нахлынули на меня, только теперь они были не светлыми, как раньше, а мертвенно-серыми. Никогда мне больше не стоять на коленях среди лугов и лесов, среди высокого клевера, цветущих васильков, колокольчиков, одуванчиков, куриной слепоты и медуницы. Никогда не услыхать мне коровьего мычания, колокольного звона, доносящегося из соседней деревни, далекого крика пастуха, звонких трелей жаворонка. Горные реки и озера никогда не примут меня в свои ледяные, дух захватывающие объятия. Все, что мне когда-либо предстоит познать, — это окружающие меня символы смерти при жизни.
Я поднял голову и уставился невидящим взором на шестиэтажный фасад отеля «Элефант», темный, совершенно темный. Над смутно видимым за парадными дверьми вестибюлем в кирпичных стенах рядами зияли темные и пустые окна. За этими окнами спали мужчины и женщины, увенчанные дипломами и учеными степенями, бизнесмены и деятели искусства, владельцы недвижимости, путешественники — словом, мужчины и женщины из другой жизни. Они никогда не узнают моего имени, а я никогда не стану одним из них, Зримых. Будучи сами сияющими Зримыми, они и среди бела дня обратят на меня внимания не больше, чем сейчас, —
За окном на верхнем этаже показалась какая-то фигура, отошла от окна, потом снова приблизилась к стеклу. Темному, темному, темному. Должно быть, один из постояльцев, подумал я, которому не спится, вот он и бродит по коридорам, и совсем уже было решил отправиться восвояси. Но какое-то тревожное чувство задержало меня. Я остался на месте и продолжал глядеть вверх. Там в одном из окон возникла фигура в черном одеянии, и, как я заметил, фигура явно женская. Что она там делает, зачем она там? Очевидно, это одна из обитающих в «Элефанте» знатных путешественниц, не будучи в силах заснуть из-за какой-то неотступной проблемы, вышла из номера и сейчас, задержавшись у окна, раздумывала над ней. Признав в ней товарища по несчастью сродни своему, я шагнул вперед и открыто уставился на нее, в душе моля незнакомку признать, что, несмотря на все разделяющее и разъединяющее нас, в сущности, мы похожи. Под черным одеянием мелькнули белые руки. Мы действительно были похожи, и мир наш был одинаков, темный, темный, темный. Возможно, женщина даже позовет меня, и мы сможем утешить, избавить друг друга от пережитого стыда. Потому что женщина буквально источала чувство стыда — во всяком случае, так мне казалось. Из тени или из-под капюшона выглянуло овальное лицо и приникло к стеклу.
Ты должна увидеть меня, должна! — воззвал я и сделал еще шаг вперед. Белое как мел лицо уставилось в какую-то точку футах в пяти от того места, где стоял я. Я начал было поворачивать голову, чтобы проследить за ее взглядом, и тут ощутил прилив безнадежного ужаса — куда более чудовищного, чем то, что когда-либо удавалось вызвать во мне Плохишу Тевтобургу. Однако тело мое продолжало движение, совершенно не подчиняясь воле разума. Я достаточно долго видел это белое как мел лицо, чтобы понять: источаемое незнакомкой чувство было чем-то намного, намного превосходящим чувство стыда, — и тут я вдруг сообразил, что сразу же вспомнил бы при виде этой темной фигуры за окном отеля, будь я в здравом уме, легенду о призраке отеля «Элефант». Глаза Этель Кэрроуэй встретились с моими. Ее взгляд буквально опалил мне внутренности. Я не закричал лишь потому, что у меня перехватило горло; плакать же я не мог из-за опаленных глаз. На какое-то страшное мгновение я вообще окаменел и застыл на том месте, где ее младенец упал на асфальт, и беспомощным взглядом отвечал на ее отрешенный, углубленный в самое себя взгляд. Когда же все кончилось, когда она наконец отпустила меня, я развернулся и бросился бежать, как бродячий пес, которому озорные уличные мальчишки подпалили хвост.
На следующий день отец отправил меня к мистеру Гарольду Макнейру в «Магазин модной одежды и тканей Макнейра» узнать, не может ли тот взять меня к себе на работу. Недавно папаша что-то там ему варил и слышал, что у Макнейра вроде бы имеется местечко для способного и трудолюбивого парня. Поскольку отныне я начинаю жить новой жизнью, мне следует пойти к нему, попытаться получить это место и быть благодарным судьбе, если Макнейр меня возьмет. Я отправился в магазин. Оказалось, что у мистера Макнейра действительно есть вакансия на складе. Работать предстояло с половины восьмого утра до шести вечера, с понедельника по субботу, за сорок пять центов в час без питания. Макнейр решил, что сын сварщика будет благодарен ему за столь щедрое предложение, и сын сварщика — все, что от меня к тому времени осталось, — действительно был весьма благодарен и все повторял: да, сэр, мистер Макнейр, сэр. Вот так и началась эта моя бесконечная нудная работа.
Первое время я при своем более чем скромном окладе был вынужден зарабатывать на рубашки и брюки, приличествующие сотруднику магазина, и на протяжении следующих двадцати девяти лет мне время от времени приходилось тратить долгие рабочие часы на отрабатывание модных рубашек, галстуков и костюмов, поскольку мистер Макнейр считал, что его сотрудники должны на себе демонстрировать товар, продаваемый в магазине. Друзей у меня не было.
Единственной моей компанией были коллеги по магазину — убогий недалекий народишко, зацикленный на сексе, спорте и картинах с мисс Джин Харлоу. Потом в моду вошли Уоллес Бири и Джеймс Кэгни. А еще чуть позже только и разговоров стало о Джоне Уэйне. Вот это-то, да еще, пожалуй, раздел комиксов в воскресной газете, и составляло их культуру и служило источником тем для разговоров. Само собой, я держался особняком. Снова повторялась старая история, как имеют свойство снова и снова повторяться все истории. Я — это вы, а вы — это я. Завтра мы будем делать то же, что делали на прошлой неделе, в прошлом году, в далеком детстве. Естественно, ни мне, ни моим сослуживцам вовсе не по душе была разделяющая нас интеллектуальная пропасть. И несомненно, все они, и мужчины и женщины, в душе были согласны с тем, что сказал под конец рождественской вечеринки в 1959 году помощник бухгалтера Остин Хартлпул, к тому времени уже изрядно набравшийся пунша: «Мистер Вордвелл, а вы всегда были таким индюком надутым?»
«Нет, — конечно, мог бы ответить я, хотя и не стал этого делать, — когда-то я был Звездным Мальчиком». (Что я ответил в действительности, значения не имеет.)
Кстати, заметьте, к тому времени я уже стал мистером Вордвеллом. Те же самые достоинства, которые обрекли меня на социальную и интеллектуальную изоляцию, принесли мне ряд повышений от простого рабочего склада до сотрудника отдела доставки, потом до продавца галантерейного отдела, потом снова повышение — перевод на второй этаж продавцом в отдел рубашек и галстуков, затем помощником заведующего отделом мужской одежды, со временем заведующим и, наконец, в 1959 году — в том самом году, когда вскоре после этого уволенный Хартлпул обозвал меня индюком
Все шло своим чередом до тех пор, пока не состоялся мой перевод в отдел рубашек и галстуков, или, как его называли, мое «восшествие» в мир роскоши второго этажа, где солидному покупателю не приходилось толкаться среди простолюдинов, подыскивающих товар подешевле внизу, и где сам мистер Макнейр, мой тюремщик-благодетель, на протяжении долгих предшествующих лет, то и дело появлялся из своего отделанного орехом кабинета и бродил между прилавками, то поправляя пиджак на манекене, то подбадривая покупателя замечанием о высоком качестве только что приобретенных им брюк или лисьего палантина (отдел женской одежды располагался на другом конце зала), делал замечания продавцам по поводу состояния их ногтей или обуви. Мистер Макнейр, тщедушный, похожий на хорька, лысоватый, в темно-синем костюме и красном галстуке, намертво пришпиленном к белой сорочке металлической заколкой, всегда требовал, чтобы на лицах его сотрудников красовалась вежливая улыбка, чтобы они не горбились и соблюдали правила гигиены. За плохо вычищенные туфли нарушителя тут же ожидал резкий выговор, а неухоженные ногти сулили немедленную отправку в служебную туалетную комнату. Каким бы духовным мертвецом я ни был, я ничуть не возражал против этих простых и в общем-то полезных правил. Ничего не имел я и против своего работодателя — он представлял собой просто определенную точку вселенной, нечто вроде Бога, восседающего где-то на небесах. Я не воспринимал его как личность. Во всяком случае, до моего Возвышения, когда мы наконец обратили внимание друг на друга. Живые Зримые вроде Гарольда Макнейра ожидают не только того, что их просто увидят. Они ждут почтительного обхождения, вежливого обращения и хороших манер. Втайне же они просто изголодались по вниманию и добиваются его любым способом. В случае с мистером Макнейром эта жажда внимания вылилась в форме решительности, капризности, ханжества и, за неимением другого подходящего слова, в тирании. Сначала он держал в фаворе одного продавца, потом другого, что вызывало взаимную враждебность, соперничество и горячее желание обоих понять, в чем же, собственно, дело. Он мог неожиданно вытащить из небытия какого-нибудь из самых незаметных служащих и целыми неделями доверительно беседовать с ним, шутить, советоваться, а потом без всяких объяснений отправить обратно в небытие, после чего того едва ли не до смерти заклевывали все, кому не лень. Он то и дело отзывал в сторонку кого-нибудь из сотрудников и на ушко отпускал критические замечания по поводу их друзей. И все это время он подыскивал себе настоящих, тайных любимчиков, тех, чье презрение к самим себе, спрятанное за ширмой обычного поведения продавца, было сравнимо с его собственным презрением к ним, замаскированным точно таким же образом. Со временем Гарольд Макнейр стал представляться мне этаким внушительным архитектурным сооружением, чем-то походящим на его магазин, огромным зданием, наполненным красивыми, хотя и неброскими вещами, где улыбающийся, но внимательный гид ведет вас из зала в зал, решая, достойны ли вы увидеть каждый следующий, причем каждое следующее помещение меньше предыдущего, уродливее, в них появляется какой-то дурной запах, даже вонь, и наконец открывается последняя дверь в центральное последнее помещение — крошечную комнатку в самом сердце здания, самую отвратительную из всех, и вас представляют истинному мистеру Гарольду Макнейру.
Он понял, что я подхожу ему, как только увидел меня за прилавком отдела рубашек на втором этаже. Возможно, он понял это и гораздо раньше — еще тогда, когда много лет назад принимал меня на работу. Более того, вполне вероятно, что еще увидев спившегося сварщика, работающего у него в подвале, он понял, что сын этого человека, если он у него есть, по закону природы должен быть его человеком. В смысле человеком, который легко поддается на лесть и которым, таким образом, легко управлять. Который млеет от каждого доброго слова и впадает в отчаяние от грубого. Желающий услужить. Способный внимательно и молчаливо выслушивать длинные монологи Великого Человека. Преклоняющийся перед властью других, терпеливо сносящий оскорбления. Исполнительный и безвольный подчиненный. Нечто вроде раба. Нет, именно раб. Задолго до своего последнего повышения я был допущен в последнюю комнату и представлен истинному Гарольду Макнейру. Я знал, что представляет собой он и что представляю собой я. В известной степени я попал во власть более хитрого, более изощренного Плохиша Тевтобурга, Плохиша, считающего себя созданием благородным и напялившим маску достойного, скромного, удачливого торговца.
Я согласился на все это. Но для себя решил, что эта моя роль должна быть хорошо оплачена.
Мое воровство началось как импульсивный акт мести. Я как раз вышел из кабинета мистера Макнейра после совещания, на котором невидимый хлыст щелкал чаще обычного, сопровождая апокалиптические высказывания босса по поводу женщин, этих коварных развратниц, сосудов греха и т.д и т.п. С каменным лицом проходя мимо отдела женской модной одежды, я обратил внимание на пожилой сосуд греха, поставивший сумочку крокодиловой кожи на прилавок и рассматривающий зеленое шелковое платье с пышными рукавами. Из приоткрытой сумочки торчало портмоне. Продавщица и Покупательница обсуждали достоинства рукавов. Ноги пронесли меня мимо прилавка, пальцы сомкнулись на портмоне, портмоне исчезло в кармане, и я был таков.