Макей и его хлопцы
Шрифт:
В первых рядах наступающих бежала Мария Степановна с зелёной санитарной сумкой на боку. Глаза её были устремлены на деревню, где остались её девочки и мать–старуха. «Что-то с ними, бедными?» — думала она. Недалеко от неё с винтовками в руках бежали Даша и Оля Дейнеко. Побледневшая, с горящими глазами, Даша бежала прямо на немецкого офицера, отдававшего команду. С каким наслаждением она пробьёт ему пулей лоб. Вдруг что-то сильно толкнуло её в грудь, и жгучая боль пронзила всё тело. Над ней склонилась Катя Мочалова и из такой же сумки, как у Марии Степановны, извлекла бинты и вату.
— Помогите перевязать, — сказала она пробегавшему мимо партизану.
— Это ты, Чилита?
— Товарищ Свиягин! — взмолилась девушка, — помогите Дашу перевязать Рана большая.
Свиягин помог перевязать раненую партизанку и перенести её в безопасное место.
В это время партизаны ворвались в деревню Костричская Слободка. Впереди, с пистолетом в руке, бежал Макей. Около двухсот фашистов было уничтожено здесь. Однако почти столько же немцев, вырвавшись из окружения, уходили в направлении Березового Болота. Выход на Березовое Болото открыл им сам Макей, сняв с этого участка вторую роту. Идя на Березовое Болото, немцы стремились вырваться в Селище Боровое, а оттуда на Старый Спор, где находились их гарнизоны. Они не знали ещё тогда, что ни в Старом Споре, ни в Селище Боровом немцев уже не было: их оттуда выбили партизаны отрядов Изоха и Свирида.
Путь немцев, бежавших из Костричской Слободки, лежал через небольшую зелёную долину, по которой, серебрясь на заходящем июньском солнце, струилась мелководная лесная речушка под нежным именем Лисичка. Гитлеровцы приближались к переправе, по ту сторону которой залегла партизанская засада. Через речку была переброшена кладка в два сучковатых бревна. К ней-то и подходили вразброд немцы, считавшие себя вне опасности.
— Ну, что? — шёпотом спросил Петых Кавтун своего подручного Юрия Румянцева, — пора?
В голосе молодого пулемётчика слышались нетерпение и, быть может, нервность. Но руки его окаменело лежали на пулемёте, и Румянцев, чуть было не сказавший ему какую-то резкость, вдруг залюбовался его устремлёнными вперёд чёрными главами и изумительным спокойствием. С таким спокойствием опытный рыбак наблюдает, как начинает клевать большая рыба. «Вот так цыганок!» — мысленно восхищался им Румянцев.
— Спокойнее, браток, — шепнул Румянцев Кавтуну почти в самое ухо. Но и этот шёпот услышал Михась Гулеев и, подкатившись к ним, прошипел:
— Не балабонь, Румянцев.
И скомандовал:
— Приготовьсь!
Увидев девушку, лежавшую рядом с пулеметчиками, он улыбнулся ей и озорно подмигнул.
— Не робь, деваха! Жив буду, в жинки возьму.
Аня молчала. Она была бледна и вряд ли шутка Тулеева дошла до её сознания. Кроме смертельного ужаса, который ей внушали приближавшиеся к кладке гитлеровцы, они пробудили в ней жажду мести за убитого отца, за сожжённую родную вёску{Деревню.}.
Восемь или девять немцев в длиннополых зелёных шинелях и пилотках вступили на кладку. Другие, сгрудившись около берега, не решались ещё броситься в воду. Но вот один из них что-то закричал и, указав рукой в сторону горевшей Костричской Слободки, бросился в реку. За ним в воду пошли и остальные. И вот тут-то фашистов, барахтавшихся в воде и бежавших по кладке, накрыл истребительный огонь партизанской засады. Гулеев метнул гранату, за ним бросили свои «лимонки» и «бутылки» остальные. Потом снова раздался дружный ружейный залп.
__ Огонь! Огонь! — надрывался Михась Гулеев.
Бежавших по кладке немцев вихрем смело в воду, где в страхе, вопя истошными голосами, уже бултыхались их соплеменники. Мутная вода окрасилась кровью, река покрылась трупами немцев. А партизанские пули, как дождь, хлестали и хлестали, вспузыривая реку.
Аня помогала Юрию Румянцеву набивать патронами железную
Теперь вся река была запружена немцами. И не кровавый отблеск заката упал тогда в тихие воды Лисички, а кровь врагов нашей Родины обагрила её от одного берега до другого. Трупы, чуть колыхаясь, плыли вниз по течению.
XI
Макей почти первым вбежал в родную деревню. Он не узнал её. Костричская Слободка ли это? Половина её дымилась, сожжённая пожаром. Уцелевшие хаты за год постарели до неузнаваемости. В окнах вместо стекол торчали старые тряпицы, палисады заросли бурьяном. До войны махровые маки цвели здесь под самыми окнами. Какой нарядной была от этого вся улица! А теперь на улице лежат трупы односельчан и чужеземцев, и не маки, а человеческая кровь рдеет лужицами на траве. Дом отца цел, но передний угол почернел и обуглился: огонь только что потушили вбежавшие в деревню партизаны. От соседнего дома осталось одно дымящееся пепелище да русская печь с высокой трубой. Макей с бьющимся сердцем отворил дверь в просторные сени, вбежал в светлую хату с большими окнами. Всё здесь перевернуто вверх дном. На полу валяются разорванные подушки, пух, словно хлопья снега, лежит повсюду. На окне разбитый горшок, запачканный сметаной, а на столе яичная скорлупа и остатки еды. Макей остановился перед развороченной кроватью и молча начал набивать трубку.
— Опоздали, внуче,… — упавшим голосом сказал дед Петро, входя в хату. — Батька твоего в ветрянке спалили. Заметь это себе, — с каким-то укором произнёс дед Петро, — а я побегу свою старуху шукать.
Макея потрясла весть о гибели отца и всех мужчин-односельчан, но он даже вздохом не обнаружил своего волнения, только глубже затянулся махрою. Вскоре за ним прибежал его адъютант. Он обежал полдеревни в поисках Макея. Пот градом катился с его широкого лица с удлиненным подбородком, спину он старался выпрямить. Большой рот его впервые не. улыбался, в глазах стояли слёзы.
— Сколько народу побито на плошади! — вздохнул он.
— Идём туда, — сурово сказал Макей и, не проронив более ни слова, пошёл на Клубную площадь, где когда-то стояла старая, вечно зелёная сосна с узловатыми сучьями. И первое, что увидел Макей, входя на площадь, это обгорелый труп, привязанный к почерневшей обожжённой сосне. Белая борода опалилась, лицо покрылось волдырями, обгорелая одежда клочьями свисала с могучего тела. Пальцы ног почернели. Сквозь обгорелые веки виднелись кровавые пустые глазницы вытекших глаз. Трудно было узнать в сожжённом человеке Федоса Терентьевича. Макей сурово сдвинул чёрные брови, отвернулся и молча пошёл дальше. Повсюду в различных позах лежали убитые фашистами мужчины, женщины и дети.
Вдруг суровое лицо Макея с плотно сжатыми тонкими губами исказилось. В широком сарафане лежала бабка Степанида. На полном лице её застыло величавое спокойствие. Казалось, она только прикорнула и вот–вот встанет и, улыбнувшись, что-нибудь скажет. Но бабка молчала. Это было великое молчанье, призывающее к мести. «Вот и вдов стал наш дед Петро, — подумал Макей. — И меня уже некому будет встретить, приветить. «Макегошка, говорит она бывало, дайкось поцелую». Какой-то комок подкатился к горлу Макея и глаза его увлажнились.