Малафрена
Шрифт:
Что ты-то в этом понимаешь, старый жирный каплун? — сердито подумала Лаура, а вслух попеняла старику за то, что он передает чужие сплетни. Отец Клемент вдруг засуетился и растерянно посмотрел на нее. Он никак не ожидал, что из-за какой-то «истории» эта милая, высокая девушка с тихим голосом так сердито набросится на него. В минуты гнева Лаура была очень похожа на своего отца.
— Но я же сразу сказал тебе, что человек он хороший! — взмолился отец Клемент.
— Хороший! Если он действительно поступил так, как вы рассказываете, то как же можно называть его «хорошим»? Все,
Этот разговор слышали не только деревья на склонах горы Сан-Лоренц; слышал его и охотник Гаври, спрятавшись за стволами деревьев. Слышал и все понял.
Самое ужасное было то, что они, практически не сказав друг другу ни слова, ни разу друг друга не коснувшись, отлично друг друга чувствовали и понимали. И спрятаться от этого было некуда.
Она всегда считала, что по-настоящему понять человека можно только душой, а голос плоти — это та тьма, что скрывает свет и только мешает пониманию. Теперь же ее уверенность в этом рухнула сама собой. Именно душа-то и одинока, понимала она с отчаянием, именно душа и умирает во мне сейчас. Лишь во плоти дано нам познать таинство Причастия, и плотью своей цепляемся мы за настоящее, которое для нас длится вечно. И мрачные тени не исчезнут, не оставят невинную детскую душу купаться в лучах света, ибо то, что пребывает с нами всегда, есть тьма, неясность мыслей и тяжесть собственного тела, способного отбрасывать тень. Дыхание жизни — это просто работа легких. Работа живого организма.
Однажды ноябрьским вечером, когда после ужина они с матерью сели шить, Лаура встала, чтобы подлить масла в лампу, стоявшую рядом, и, торопясь, налила слишком много; огонек на кончике фитиля тут же замигал и погас — утонул в питавшем его топливе. Она смотрела на это, как зачарованная, и не замечала, что масло пролилось ей на руки, на стол…
— Господи, что ты делаешь, Лаура! — воскликнула мать. — Смотри не запачкай платье!
Но девушка будто не слышала; она так и стояла, уставившись на лампу, на утопленный фитиль, на черную копоть. И те мрачные тени словно сомкнулись над нею. Она беспомощно обернулась к матери. Элеонора вскочила, бросив шитье:
— Что случилось, Лаура?
— Ах, мама, на меня «нашло»… — еле вымолвила девушка и вдруг принялась смеяться. Смех сменился слезами, но она довольно быстро сумела взять себя в руки и объяснять свое поведение Элеоноре отказалась, сославшись на то, что просто слишком устала.
Она легла рано, но уснуть не могла, тщетно пытаясь избавиться от собственных мыслей, от ощущения собственного тела, от своего неудержимого стремления к тому человеку, который отныне владел всеми ее помыслами. Молиться она не стала.
В конце концов Лауру спасло именно то, что сперва чуть ее не погубило: понимание полной беспомощности Гаври в данной ситуации. Его страсть, которую она так хорошо чувствовала и которая, собственно, и завоевала ее сердце, ему самому оказалась во вред: эта страсть правила им, однако подчинялся он ей неохотно, точно не веря в возможность ее воплощения в жизнь. А когда такой шанс ему представился, он его упустил. Вскоре они, впрочем, смогли как-то объясниться, встретившись случайно
— Я уезжаю из Вальторсы, — сказал он.
Закатный свет румянил ему щеки, делая его лицо молодым и живым.
— Уезжаете? Но почему?
— По той же причине, что уехал из Альтесмы.
— А я думала, вас тамошний хозяин просто уволил. Она знала, как сделать ему больно.
— Уволил? Кто вам это сказал? Я уехал по собственному
желанию!
На лице у Лауры отразилось сомнение, но она ничего не сказала.
— И еще — чтобы расстаться с женщиной, которая не желала оставить меня в покое! — запальчиво прибавил Гаври.
— Так вы, значит, собираетесь туда вернуться и жениться на этой женщине?
— Я? Какого черта мне на ней жениться? Я что, похож на тех, кто женится?
— Ну, это все же лучше, чем добровольно сгореть на костре, — смело ответила Лаура, слабея от ненависти к нему, от страха, от страсти, пылавшей в ее душе. — И неважно, на кого вы похожи.
— О да! А что, вы бы тоже с удовольствием заполучили меня — чтобы спасти от такого самосожжения?
Лицо его пылало и в странном вечернем свете казалось багровым. Страшно взволнованный, он отступил от нее на шаг, словно попал в ловушку и считал, что единственный выход — это самоубийство, и все же страшился такого исхода.
— Не знаю, зачем я это сказал… — пробормотал он смущенно.
— Вы сами себя мучаете, Берке. — Она заглянула ему в глаза. Голос ее звучал почти нежно. Он никак не мог понять, что в данном случае они равны, а она ни за что бы не стала объяснять это мужчине, который сам понять этого не в состоянии.
— А вы? — еле слышно спросил он.
— Возможно. Но разве вам есть до этого дело?
И она улыбнулась ему, но он на ее улыбку не ответил. Стоял, безмолвный, беспомощный… Ей даже стало за него стыдно.
— Вам никуда не следует уезжать. Вы должны остаться здесь, — спокойно сказала она. — Иначе скоро не останется мест на земле, где вы могли бы спастись… от себя самого! Вы их и так уже почти все перепробовали. Кроме того, как мне кажется, вы кое-чем обязаны графу Орланту.
— О да, это верно, — сказал он почти покорно, и ей вдруг страшно захотелось оказаться от него как можно дальше. Ей было жаль этого человека и хотелось, чтобы он поскорее ушел — хотя бы с глаз долой убрался!
— Знаете, это все одни разговоры — об отъезде. Я, конечно же, останусь! — Это он сказал уже почти спокойно.
— Я так и думала, — равнодушно откликнулась она.
Больше она на него даже не взглянула; она смотрела вдаль, за озеро, где меркнул красноватый свет, переходя в неясные коричневато-фиолетовые сумерки. Она чувствовала себя страшно одинокой. Он подошел к ней и протянул к ней руки, и она позволила себя обнять — потому что ему необходимо было, чтобы она ему это позволила, чтобы она СНИЗОШЛА, чтобы она почувствовала себя его госпожой, а он себя — ее слугой, чтобы между ними не было никакой откровенности, честности, а только эта дурацкая игра в богатую хозяйку и нищего отщепенца. И он, чувствуя ее безучастность и равнодушие, отпустил ее, промолвив: