Малахит
Шрифт:
Недели две — с тех пор, как установилась хорошая погода — они с Вадимом каждый вечер выходили во двор. Паша полубоком усаживался на детскую лесенку, горизонтально лежащую на двух дугах, и начинал играть. В первый же вечер, достав блестящий инструмент из черного чехла, Паша привлек внимание девушек из компании, которая базировалась на соседней скамейке.
Девушки нравились ему давно, несмотря на то, что все пять были почти на одно лицо: невысокие, стройные (но не худенькие), с темными прямыми волосами, яркими глазами и черными бровями. Все они носили джинсы, открывающие пупок топы, коротенькие куртки, кроссовки и кепки. Они были немного младше Паши: лет по четырнадцать — пятнадцать. Они были милы, и часами могли сидеть во дворе рядом с двумя-тремя худосочными прыщавыми парнями. Разговаривали парни громко, ржали, демонстрировали друг другу свои мобильники и периодически куда-то
Паша со своим саксофоном изменил их жизнь. Он был красив, хоть и полноват, и потрясающе выводил «Feelings» и еще десятка два мелодий. За компанию девчонки начали испытывать feelings и к Вадиму. Он был низенький, но складный, худощавый. Вадим явно имел восточные корни, о чем можно было судить по черным волосам и раскосым глазам. Он был темпераментен и развлекал девушек анекдотами — конечно, когда друг переставал играть.
Была у мальчишек еще одна поклонница. Выглядела и одевалась она точно так же, как и другие девушки, но никогда не присоединялась ни к какой компании, а вот сегодня подошла и села чуть поодаль. Паша играл и рассматривал ее лицо: ему всегда нравились новые лица. Он скользил глазами по губам, нежной линии подбородка, пухлым щекам и вдруг увидел, как она смотрит: строго и немного насмешливо, будто знает истинную цену всем этим музыкальным экзерсисам. Агат… Да, точно так же смотрела девушка из придуманного им Камнелота. Умные и серьезные глаза. Паша смешался, закашлялся. Поднес мундштук к губам, но начал играть что-то невразумительное. Это была жалкая попытка джазовой импровизации. Жалкая. Поняв это, Пашка оборвал мелодию. Вадим тут же встрял с очередным анекдотом.
Через минуту Пашка встал, зачехлил саксофон и, ни слова никому не говоря, направился к дому.
Хрустальный шар лежал на зеленом сукне бильярдного стола. Ясновидящая смотрела в шар, как смотрела до этого каждый день всю свою жизнь. Она вспоминала, чего стоило заставить его заговорить в первый раз, как шар лежал перед ней чужой и холодный, мертвый, без искры жизни, как она смотрела, смотрела и смотрела в него часами.
Он не был идеально гладким. Широкая трещина делила его на две неравные части. Серые крупинки горной породы облепили один его бок, и в этом сером песке вспыхивали, будто снежинки, крохотные кристаллы. Они мерцали, как блестки на платье эстрадной певички. Она смотрела на шар, смотрела вглубь его, глаза ее слезились от напряжения, и в бедной ее голове эти отблески складывались во что-то большее, в свет, который лился изнутри волшебного шара. Иногда он светился больше, иногда меньше. Однажды свет превратился в звук, а звук — в образ. Это случилось в тот момент, когда она целиком погрузилась в созерцание. Звуки, запахи, само существование мира стало для нее не важно. Только шар. И шар отозвался. Он ярко вспыхнул, сделав больно глазам. Свет был тонкий, четкий, ясный, похожий на звучание гитарной струны, и через какое-то время ясновидящей показалось, что она и в самом деле слышит гитарную струну. Звук доставал до сердца, но был монотонным, и эта монотонность сводила с ума. Ощущения были странными, сладость тянулась и нарастала, а потом тело словно взорвалось и перестало ей принадлежать. Ее будто вытолкнули в небо, и огромная невидимая рука держала ее на большой высоте.
Перед толчком ясновидящая слышала, как струна лопнула, и звук распался на тысячи отзвуков, которые стали искрами, медленно угасающими в темном вечернем небе. После этого она начала видеть то, что показывал ей шар.
Нет, не так. Она не просто видела: шар погружал ее в какой-то иной мир, окунал ее в краски, звуки и запахи. Он был для нее лодкой, в которой ясновидящая могла уплыть в далекое, нереальное, но существующее море.
Прежде всего, в ее видениях были замок и кухня. На кухне была мама. Она варила, резала, распоряжалась. Маленькая девочка сидела у каменной ножки стола и играла мелкими хрусталиками. Девочку звали Хрусталик, и ясновидящая поняла, что Хрусталик — это она сама, такая, какой она себя и не помнит. Ей, наверное, было тогда года два. Смотреть на это было очень больно. Ее грудь будто резали тупым ножом, когда она видела, как женщина в бирюзовом платье подмигивает ей, своей крохотной дочке, как дает кусочек чего-нибудь вкусненького и будто случайно проводит рукой по голове. Больно было знать, что мама так ее любила, и что страшный человек отнял у нее эту любовь.
Страшный человек был в другом ее видении.
Мамы почему-то не было, кухня была темной, горели только два тусклых светильника: один у входа, другой — над центральным столом. Девочке
Ясновидящая не знала, почему сначала шар показывал ей только две эти картинки, и больше ничего. Она не отрываясь смотрела на маму. Она с ненавистью вглядывалась в лицо того человека. Ей хватало двух этих видений. Но вот пятнадцать лет назад хрусталь показал своей хозяйке бал в королевском дворце Камнелота. Бальный зал был просто огромен. По многочисленным галереям и переходам в него втекала толпа, и если смотреть на все это сверху, казалось, что рюши и вуали, банты и оборки плывут по галереям, как осенние листья по водам узкого ручья; и как блеск воды пробивается сквозь плотную пелену опавшей листвы, сквозь мягкие краски тканей пробивалось сияние тысяч и тысяч драгоценных камней. На каждой из женщин их было не меньше полусотни. Камнями были украшены пояса и шлейфы, корсеты и ленты, вплетенные в волосы. Разбрасывая острые лучи, блестели здесь бриллианты. Изумруды походили на тусклые светильники, что зажигаются ночами в спальнях. Кроваво-красные и фиолетовые рубины рождали белые, похожие на звезды отблески. Тускло мерцал синий, непрозрачный лазурит. Агат поражал благородной, неброской красотой. Красно-желтый оникс горел холодным и спокойным огнем. Черный с белыми ажурными пятнами обсидиан напоминал выжженную землю, покрытую первым снегом. Успокаивала и дарила тепло прекрасная в своих изъянах бирюза.
Рыженькая, усыпанная веснушками девушка приняла приглашение от высокого франта. Они закружились в танце, его ладонь сжала ее тоненькие пальцы, и перстень с желтым, холодным и злым кошачьим глазом слегка поцарапал тонкое колечко с теплым, оранжевым в белую полоску сардониксом.
Танец кончился, и Сардоникс сбежала от франта. Его цепкий кошачий глаз не смог разглядеть ее в густой толпе. Яркие краски нарядов, шум голосов — все это мешало ему найти ее. А рыженькая девушка была уже на верхней галерее и оттуда со смехом показывала подружкам своего неприятного кавалера.
Галерея опоясывала зал чуть выше огромной люстры, спускавшейся из-под потолка на массивных цепях. Люстра была тяжела, но в то же время необъяснимо изящна. На сплетении железных прутьев крепились две сотни подсвечников из малахита. Подсвечники были похожи на деревья, и люстра казалась вершиной холма, покрытого зеленым лесом.
Толпа шумела, заглушая порой звуки музыки. Гудели голоса, передававшие друг другу свежие сплетни, шелестели ткани, слышно было, как скользят по каменному полу ноги танцующих.
Здесь плели интриги и заключали сделки, здесь договаривались о браках и оговаривали врагов. Здесь придирчиво рассматривали новые наряды и старые лица. Но каждый, кто был на этом балу, время от времени бросал взгляд в дальний конец зала, туда, где на сложенном из каменных глыб возвышении находились члены королевской семьи и особо приближенные дворяне. Пол возвышения был выложен огромными малахитовыми плитами. Тут и там стояли легкие золотые столики, инкрустированные ярко-синим азуритом, вечным спутником малахита. На столиках были выставлены небольшие тарелки с закусками и высеченные из камня бокалы, наполненные красным вином. В центре возвышался трон из цельной малахитовой глыбы. В бальный зал с помоста вели широкие пологие полукруглые ступени, и толпа почтительно огибала их, стараясь не задеть ни краем платья, ни шлейфом, ни плащом.
Трон пустовал, но рядом с ним стоял спиной к залу седой и высокий человек. По осанке и неуверенным движениям угадывалось, что он стар. Он обернулся, и ясновидящей стало ясно, что ему не меньше семидесяти лет.
— Милый, как я рад тебя видеть! — пропел он с неестественной радостью, обращаясь к мужчине, который только что поднялся по ступеням.
Старик поднял руки в приветственном жесте, и на указательном пальце блеснул перстень с громадным изумрудом.
— Добрый, добрый вечер, — с показным весельем ответил его собеседник. — Как себя чувствует наш царствующий брат?