Мальчик, которому не больно

Один раз на меня напала Ангина. Бабушка сто раз спросила меня, не съел ли я лишнего мороженого. Странный человек. Разве бывает мороженое лишним? Да и не ел я никакого мороженого — разве я доберусь до морозильника? Ведь он в холодильнике, под самым его потолком, а холодильник выше взрослого человека.

Бабушка говорила, что Ангина любит жить в мороженом. Ничего

себе! И я бы не отказался! Живёшь себе в мороженом, со всех сторон сладко. Ну, наверное, и холодно, но всё же сначала-то сладко!

И вот одна такая Ангина напала на меня, хотя я мороженого не ел. Горло заболело. Я стал говорить шёпотом. Бабушка взяла вату, налила в неё камфорное масло и обвязала компрессом мое горло. Ещё велела молчать. И спать, если хочу.

Но спать я не хотел. Я лежал в своей комнате и думал о камфорном масле. Бабушка говорила мне, что в Африке растёт камфорное дерево. Наверное, большое. Наверное, с широкими толстыми листьями. Из этих листьев выжимают масло. Оно называется камфорным. Из масла делают компресс и лечат горло. Выпроваживают Ангину.

Я повернулся на бок, смотрел на стенки тумбочки, пытался представить себе Африку, думал о камфорном дереве с толстыми листьями, немножко и про Ангину подумал, спросил ее шёпотом:

— Ну, чего ты ко мне привязалась?

Ангина была белая, как пломбир, в широком кружевном платье — одной рукой по-старинному держалась за край подола, а улыбка у неё была холодная, даже мёрзлая, совсем застывшая, неживая.

Но она молчала и холодно улыбалась.

— Чего ты, чего ты? — спросил я её ещё разок.

А потом я как-то так повернулся и увидел, что между тумбочкой и спинкой моей деревянной кровати растянута паутина, и в ней, в самой в середине, сидит паучок. И глядит на меня.

Сначала я подумал, что он просто как в гамаке качается. Но потом сказал себе, что думаю неправильно. Ведь качаться в гамаке, это значит отдыхать. А паучок не отдыхал. Он притаился и ждал. Он охотился. И смотрел на меня.

Я улыбнулся ему. Сказал, чтобы он меня не боялся. Стал перебирать, о чём он думает.

Наверное, он подумал, зачем я его увидел вообще? Соображает, не враг ли я ему. Может, даже съем? Бр-р! Разве люди едят пауков?

И тут я подумал: но он-то ведь не знает, что я человек. Думает, наверное, что я просто другое животное. И от меня можно всякого ожидать. Тогда я сказал ему:

— Не бойся, пожалуйста.

И ещё спросил:

— Как тебя зовут?

Он не ответил. Тогда я представился ему сам:

— А я Мальчик.

Прибавил:

— Или Мальчишка.

Это так Бабушка меня иногда поддразнивает.

Когда Бабушка пришла меня проведать, погладить по голове, измерить температуру, напоить горячим молоком, я попросил её принести большое увеличительное стекло. Его подарили папе японские друзья в красивой коробке из тёмно-синего бархата. Ещё в этой коробке лежал бумажный нож — странное создание. Нож был красивый, золотистый, с костяной белой ручкой, но тупой. Им можно разрезать только бумагу. Папа сказал, что в очень давние времена все странички во всякой книге были не то чтобы склеены, а не разрезаны. Их требовалось разрезать ножом — каждую страницу. Для этого изобрели бумажный нож. А к нему полагалась сильная линза, лупа, увеличительное стекло, что одно и то же.

Сейчас все это совершенно ненужные вещи. Так говорила Бабушка. Папа не возражал. Он улыбался и охотно прощал некоторым вещам их ненужность. Он говорил:

— Это напоминание о прошлом. О том, что было.

Прибавлял:

— Японцы — молодцы. Они уважают воспоминания.

Бабушка у нас деликатная. Не стала выспрашивать, зачем мне линза. Принесла всю бархатную коробочку. Я её опять рассмотрел. Погладил бархат и так и этак. Потом достал бесполезный нож. Хоть бы попалась мне одна книжка с неразрезанными страницами! А то он так и пролежит всю свою жизнь безработным.

Потом я достал увеличительное стекло. Лупу. Линзу. Оно было в золотистом ободке.

Я повернулся набок и наставил линзу на паучка.

Вот теперь другое дело!

Я разглядел его головку и выпученные глазки. И ножки, торчавшие в стороны.

— Здравствуй, — сказал я ему, и мне показалось, что он легонько кивнул в ответ.

— Я Мальчик, — сказал я ему, — а ты пусть будешь… Чок! Это ведь вторая половинка от слова «паучок». А вторая половинка от слова «мальчик» получается «чик». Выходит, мы с тобой Чок и Чик! Чик и Чок!

Мы с ним рассмеялись. Я-то рассмеялся точно, а он… Ну, мне так показалось.

Я смотрел, смотрел на паучка сквозь увеличительное стекло, но он не шевелился. Я устал лежать на боку и держать лупу, положил голову на подушку и начал думать про Чока.

Почему он один сидит в своей паутине? Разве не скучно?

Но ведь я тоже один в своей комнате. Приходит Бабушка, но она очень печальная. Всегда вздыхает и говорит мне про неинтересные вещи. Правда, она читает сказки, и это совсем другое дело. Но ведь она почитает-почитает и уйдёт.

Мама прибежит. Она как будто скорый поезд — всегда куда-то и откуда-то. Постоит на станции по имении Мальчик, а ещё чаще — потопчется, постучит каблучками, радостно меня пообнимает, какую-нибудь вкуснятину принесёт, и всё.

Чок-чик-чок-чик отстучат её каблучки. Будто она с нами торопливо прощается.

Бабушка вздохнёт, проговорит что-нибудь маме вслед, например:

— Перпетуум мобиле!

Это значит — вечный двигатель.

Или скажет:

— Куда летишь ты, вечный странник?