Мальчик
Шрифт:
«Не могу поверить! Я держу Дзюн в объятиях, — думал ошеломленный юноша. — Так вот оно какое женское тело!»
Им овладел экстаз. Впервые за все время своей поездки он, оказавшись во власти стесненных обстоятельств, не жалел, что приехал в Киото.
— Дзюн, разве тебе не надо идти в школу? — отважился спросить Итиро, когда они завтракали в ресторане быстрого питания «KFC».
— Это тебя не касается! Усёк? — тут же срезала его она.
— Наверное, ты права, — пошел он на попятную. — Значит, твое настоящее имя Ёко?
— Ну что ты ко мне пристал? Ешь молча!
—
— Конечно, Дзюн, идиот. Как же мне может нравиться имя, к которому меня приговорили мои родители? — разъярилась Дзюн.
— Понимаю, но…
Итиро подумал о своем ненавистном имени. Ведь ему тоже не по душе его имя, но причины антипатии к собственным именам у них были совершенно разные. Он до сих пор со страшным стеснением носил свое имя, тогда как Дзюн сама выбрала себе другое. Итиро не терпелось сказать ей об этом, но он передумал из страха испортить отношения разговором на слишком щекотливую для обоих тему.
— О чем ты думаешь? Тебе надо решить, что первым стоит на повестке дня. Какой храм ты хочешь увидеть сначала?
— Я уже решил. Сэмбон-Сякадо.
— Сякадо? Что это такое? И где это находится? — спросила Дзюн, проявив свое полное невежество.
— Недалеко от святилища Китано-Тэммангу. Нужно двигаться по улице Сэмбон.
— Откуда ты так много знаешь о чужом городе? Ты, должно быть, сумасшедший! — пренебрежительно, но с тайным интересом бросила она.
Итиро остался собой доволен. Он откинулся назад и начал свой рассказ.
— Причина, по которой я хочу увидеть Сэмбон-Сякадо, заключается в том, что это самый древний образец японского зодчества в Киото. Сякадо возвели в первый год правления Антэй, то есть в 1227 году, и постройка эта пережила Онинскую войну.
— Что это ты опять завелся? Давай пойдем уж.
Дзюн довольно резко прервала его объяснение, но Итиро подумал, что может продолжить свой экскурс в историю, как только они прибудут на место.
— Знаешь, я здесь впервые, — призналась Дзюн.
На подмостках древней японской постройки было безлюдно. Они слезли с мотоцикла, и Дзюн с нескрываемым любопытством огляделась вокруг. Затем она крикнула Итиро:
— Смотри, что это за фигура?
— Это Окамэ-сан.
— Она кажется какой-то необычной. — Дзюн закинула голову повыше, чтобы лучше разглядеть фигуру женщины.
— Мы не из-за этого сюда приехали, — пробормотал он, но тем не менее встал ближе и с интересом воззрился на грушевидное лицо древней статуи.
Чуть ниже молодые люди заметили дощечку с надписью, поясняющую происхождение памятника Окамэ-сан. Выяснилось, что Окамэ — имя жены зодчего Такацугу, который возвел главный храм Сэмбон-Сякадо. Во время строительства храма одно из срубленных бревен оказалось коротким. Эта женщина спасла мужа от позора, посоветовав ему рубить остальные бревна той же длины, и его просчет никто не заметил. Однако устыдившись того, что вмешалась в работу мужа, она покончила жизнь самоубийством.
Размышляя над сведениями, дошедшими из глубины веков, Итиро подумал, что главный храм не показался ему ниже остальных. Дзюн тоже не заметила сильной разницы между остальными постройками, разглядывая балки главного храма. В госпоже Окамэ и Дзюн было какое-то неуловимое сходство, подумал Итиро, разумеется, не внешнее. Но если бы Итиро сказал это, Дзюн как пить дать врезала бы ему. А еще ему представилось, что если бы Окамэ-сан довелось жить в нынешнем мире, она вполне могла бы походить характером на Дзюн.
Итиро отошел от Дзюн и, встав напротив главного храма, отвесил низкий поклон. Он устремил свой взгляд на святилище, воплотившее в себе семисотшестидесятилетнюю историю, ведь он проделал весь этот путь, чтобы увидеть ее воочию, и при этом почувствовал, как под ее воздействием очищается его сердце.
— Что это ты? — недоумевая, спросила Дзюн, толкнув его в спину. — О чем ты думаешь с таким потусторонним взглядом? Что у тебя снова за траблы?
— Я прикасаюсь к истории, — с дрожью в голосе ответил Итиро.
— Вот только не надо, не надо впадать в идиотизм! Меня, откровенно говоря, уже мутит от твоей шизы! — перебила его Дзюн, а сама, казалось, ждала, что он скажет дальше.
— Мне хорошо, когда я вот так склоняю голову перед чем-то древним и огромным, как эта кумирня. Это совершенное по форме святилище для ритуалов и поклонения духам стоит здесь веками и дышит тем же воздухом восемь столетий подряд. Я тронут до глубины души его величием. Само собой, я нахожусь под неизгладимым впечатлением от огромной власти сёгунов и вообще религии, но встреча лицом к лицу с целыми эпохами дает удивительное видение вещей, прошедших сквозь толщу веков. Я очень хочу стать историком…
Итиро говорил о своем воззрении на этот предмет так искренне и проникновенно, что речь, изливавшаяся мощным потоком из самой глубины его души, надломила голос. Он треснул и ослаб, но Дзюн не засмеялась и не попыталась все обратить в шутку.
— Я понимаю. Из-за того, что у нас в городе так много старины, которой ты сейчас упиваешься, дороги узки и неудобны, отовсюду несет благовониями. Что такого великого в храмах и святилищах? Я ненавижу Киото. То, что лежит на поверхности, и то, что скрыто от глаз, — совершенно разные вещи. Жители здесь всегда шепчутся за спиной и суют друг другу палки в колеса при любом удобном случае.
— Ненавижу это! В глаза — одно, а за глаза — другое. Я ничего не смогу здесь добиться. Единственные люди, которые являются хозяевами положения, — монахи. Только у них есть деньги. Эти сластолюбцы могут позволить себе все. Они несут себя с достоинством, словно какое-то божество, а на самом деле — извращенцы. Ты не поверишь, сколько раз эти священнослужители… — Дзюн закашлялась, слова застряли у нее в горле, и она замолчала. — Извини, Итиро. Я понимаю, что ты чувствуешь, потому что ты сейчас видишь только одну сторону жизни, и в этом нет ничего плохого. Но я это я. Неважно, но как бы я ни старалась полюбить этот город, я не могу это сделать, как не могу любить свой дом, родителей и ближайших родственников. И хватит об этом. Куда поедем дальше?