Мальчики и девочки (Повести, роман)
Шрифт:
И сам сел, безнадежно и устало махнув рукой. Нужно было отдать ему должное. Михаил Назарович легко справился с классом, усмирил его, победил, заставил себя слушать. Он покинул поле сражения со щитом, а не на щите. Надя видела его талантливость и целеустремленность, но от этого ей было не легче. Даже в том, как он поставил Пушкину двойку, проскользнуло не самодурство, а полемическая непримиримость со своим мягкотелым коллегой из Царскосельского лицея Карцевым. Его фанатизм заслуживал если не уважения, то понимания. Но и свою точку зрения Надя считала правильной. Все эти противоречивые чувства
Прозвище быстро прижилось, перекинулось в другие классы, в учительскую, и, узнав, что его за глаза именуют Фибоначчей, Михаил Назарович был даже польщен.
Киносъемка
Февраль в этом году был длинный: двадцать девять дней. Но и он наконец кончился. Мысли у Нади были невеселые, и все чаще и чаще она приходила к Ленке по вечерам погрустить.
– Опять хандришь? – строго спросила подруга, пододвигая ногой тапочки для гостьи.
– Не знаю, и вроде да, и вроде нет.
– А уважительная причина у тебя для этого есть? Мировая война? Пожар? Голод?
– Нет, – улыбнулась Надя. – Причины нет, скорее наоборот. Выставку мою ленинградскую хотят показать в кино. И меня пригласили сниматься.
– Поедешь?
– Конечно, это же Ленинград. Папа уже взял билеты.
– Завидую я тебе, Надька: и хандра у тебя настоящая, и радости большие.
Они прошли в ее комнату, обставленную ярко и пестро. Главное место занимала тахта темно-красного цвета. На окнах висели бордовые шторы. И сама хозяйка была одета в красные вельветовые брюки и белую воздушную кофточку с ослепительно красным бантом на груди. Волосы она распускала по плечам, как только возвращалась из школы, и бродила по квартире русалкой.
– Так, значит, установлено: ни мировой войны, ни голода, ни пожара, – продолжала радоваться приходу подруги Ленка.
– Пожар, пожалуй, есть, – сказала Надя. – Последние дни мне почти каждую ночь снятся страшные сны: пожары, расстрелы, падения с пятого этажа. Год високосный.У нас умерло много знакомых, Островский умер. Человек, который пел нам на костровой площади в Артеке, совсем недавно. А сегодня после школы пошла в магазин за хлебом и попала ногой в лужу под снегом. А на обратном пути встретила похороны. Жутко.
Она закрыла лицо руками.
– Ты что, Надьк?
– Ничего. – Она открыла глаза и зажмурилась.
Красный цвет тахты, ковер под ногами, стосвечовая лампа, вкрученная в люстру, ослепляли ее до боли в глазах.
Она опять закрыла лицо руками.
– Ты что, Надьк? – с большой тревогой в голосе спросила Ленка.
– Глаза немножко болят.
– Что-то ты мне не нравишься.
– Я сама себе не нравлюсь, – ответила Надя, – зажги торшер, если можно, и погаси свою люстру. Весь потолок от нее в глазах.
Ленка включила торшер, но и этого света было слишком много.
Надя опять закрыла глаза руками и так застыла на некоторое время, не в силах вернуться из спасительной темноты в освещенную модным торшером комнату. Проникнувшись ее состоянием, Ленка выключила и этот свет.
– Вот хорошо, посидим так, – сказала Надя и отняла руки от лица. – В темноте и разговаривать лучше. И почему ты так любишь красный цвет?
– У тебя что… так сильно болят глаза?
– Нет, немножко болят. Просто я очень устала сегодня, – медленно ответила Надя и после паузы неузнаваемо изменившимся голосом добавила: – Ленка, ты знаешь, только никому не говори… Я катастрофически слепну.
– Не может быть.
– Да.
– А ты к врачу ходила?
– Нет, – помедлив, сказала Надя. Ей почему-то трудно было признаться Ленке в том, что она была у врача и ушла ни с чем, убежала из поликлиники, чтобы не запретили рисовать.
– Ты что, дура? – почти закричала Ленка. – У нее глаза болят, она к врачу не идет.
– Теперь пойду, – пообещала Надя. – Вот приеду из Ленинграда, скажу папе и пойду с ним.
– А родители знают?
– Что ты! Они бы сразу запретили мне рисовать. Я им ничего не говорю. Мне кажется, я и сны сейчас такие вижу поэтому. Проснусь, а глаза болят от этих пожаров, как будто я в самом деле смотрела во сне на огонь.
– Ну, а как же ты будешь, если… – Ленка не договорила.
– Не знаю. – Голос Нади был печален. – Не рисовать я не смогу. Недавно я прочитала, что Поль Элюар видел, как Пикассо рисовал с закрытыми глазами. Тренировался… Сначала изображал лицо человека, закрыв глаза, затем гасил свет и рисовал то же лицо в абсолютной темноте. А лист держал на другой стороне планшета, чтобы неудобно было. Он добивался, чтобы у него рука была зрячей, чтобы не глаза водили фломастером, а сознание.
– А ты так не пробовала?
Темнота в комнате была приятная, мягкая, где-то далеко за окном горел фонарь, но свет от него там же далеко и падал неярким желтым кругом на землю и не достигал комнаты, в которой сидели подруги.
– Завяжи мне глаза, – попросила Надя. – Давай проведем с тобой еще один эксперимент.
– Почему еще один? – удивилась Ленка.
– А ты разве забыла про колючку Гу Кай-Чжи? Из того эксперимента ничего не вышло, а мы с тобой так верили! И из этого тоже ничего не получится.
С завязанными глазами Надя пересела к столу. Ленка помогла ей нащупать ручку, лист бумаги, зажгла настольную лампу. Рука художницы некоторое время безвольно лежала на столе, потом скользнула к бумаге, и на глазах у ошеломленной Ленки возник профиль Пушкина, потом фигурка Наташи Ростовой, Наполеон, Пьер Безухов, растерянный, в очках. Надя рисовала по памяти то, что уже было знакомо ее руке.
– Надьк, шикарно получается! – крикнула Ленка.
Надя усталым движением сдернула с глаз черный платок, зажмурилась болезненно от яркого света и с любопытством посмотрела на то, что у нее получилось.
– Блеск! – радовалась Ленка.
Надя взяла листок бумаги и в несколько приемов так быстро, что подруга не успела ее остановить, разорвала все нарисованное.
– Что ты наделала? – огорчилась Ленка.
– Я же еще не слепая, – с улыбкой ответила Надя.
Но глаза ее были грустные, усталые.