Мальчишки из Васильков. Повести

Если вам скажут, что село Васильки расположено на скале, не спешите спрашивать, высока ли эта скала. Спросите лучше, глубоко ли надо копать, чтобы добраться до нее. Задайте такой вопрос мне, и я отвечу: в нашем дворе, например, не глубоко. В апреле, когда хозяйка дома, в котором я живу, решила посадить за оградой несколько кустов дрока, мне пришлось полдня ковырять ломом проклятую

скалу. Да и сыну хозяйки, Сереже, — мать иногда называет его Сереньким — тоже досталось в тот день: пока я махал ломом, он таскал ведром землю от ворот. Машину хорошей черной земли привез нам из лесополосы сосед Иван Якушев. Когда-то очень давно над Васильками пронеслась черная буря и в лесополосы с полей нанесло целые сугробы земли. Деревья засыпало по самые ветки, а от кустов маслины и желтой акации остались только макушки. Чернозем из лесополос вывозят на приусадебные участки — без него на скале ничего бы не росло. А так есть все: прямо перед верандой зацвел ранний картофель и взошел сладкий перец, за картофельной грядкой густо поднялись темно-зеленые кусты помидоров. Здесь же растет несколько вишен. По каменной ограде — она тянется вдоль улицы — и по металлической сетке, которой наш двор отгорожен от двора бухгалтера совхоза Никиты Григорьевича, сплошной стеной заплелись крученые панычи — так здесь называют вьюнки. Хозяйкин сын Сережа называет их еще дудочками, потому что белые, бледно-розовые и фиолетовые цветы очень похожи на игрушечные дудочки. С тех пор, как я услышал это слово — дудочки, я не раз ловил себя на том, что, любуясь заплетенной вьюнками изгородью, слышу тихую музыку. Называют эти цветы еще и ранней зорькой, потому что они распускаются на рассвете. Но правильное название все-таки — крученые панычи, — так утверждает мать Сережи Елена Ивановна. Слово крученые означает еще и непослушные, вертлявые, неугомонные. А панычи — это барчуки. Вот и получается, что цветы эти похожи на непослушных барчуков, которым и запретить-то ничего нельзя, а они знай себе забираются то на ограду, то на крышу, то на деревья, заглядывают в чужие окна — одним словом, крученые панычи да и только.

Утром, когда вся изгородь покрыта цветами-дудочками, цветами-зорьками, есть чем полюбоваться и нам, и нашему соседу — бухгалтеру Никите Григорьевичу, если только цветы хоть на минуту могут привлечь его внимание. Кроме огромной развесистой ивы, во дворе бухгалтера ничего не растет. У него не двор, а птичник — бухгалтер разводит кур, уток, гусей, цесарок. И еще у него самая богатая в Васильках голубятня — вместительный деревянный домик на высоком каменном фундаменте. Голубей там видимо-невидимо. Говорят, что около двухсот. На иве днюют и ночуют скворчата и шумные воробьиные выводки.

В безветренную погоду, когда гонять голубей неинтересно — они не могут зависать над голубятней, — Никита Григорьевич часами сидит во дворе и слушает птичий гомон. Обычно он устраивается на скамейке в тени дома, снимает рубаху, и обмахиваясь белой пляжной кепочкой, слушает, склонив набок бритую голову. Кажется, что он просто дремлет. Но стоит, например, крохотному декоративному петушку выжать из себя нечто, отдаленно напоминающее «кукареку», как бухгалтер в ту же секунду поднимает голову и говорит громко: «Ай да петя, ай да молодец!»

Голуби обычно кормятся перед голубятней на земле. Сам Никита Григорьевич, а иногда его жена или младший сын Шурко, подсыпают им зерна. Хлопая крыльями, голуби срываются тогда с шестов, а вместе с ними на дармовую кормежку слетаются воробьи. К воробьям Никита Григорьевич относится враждебно. Он попросту не может их терпеть, очевидно потому, что они склевывают зерно, предназначенное для голубей. Его сын Шурко, которому лет десять-одиннадцать, стреляет по воробьям из рогатки. Но чаще всего этим занимается Никита Григорьевич. Протянув в сторону Шурко руку и не спуская глаз с какого-нибудь воробья, он командует: «Скорей! Рогатку! Скорей!» — и пуляет проволочными скобками. Так некоторые воришки-воробьи находят свою преждевременную смерть. Никита Григорьевич перебрасывает их через изгородь в наш двор, и тогда на них набрасываются коты.

У Елены Ивановны, как и у бухгалтера, тоже водятся куры. Держит она их в птичнике и во двор не выпускает. Есть у нее и кошачья семья. Котята Тишка и Антошка серые, точнее, серый Тишка, а Антошку я назвал бы голубым, к тому же кончики лапок, шея и хвост у него белые. Мурка — мать Антошки и Тишки — черная, но тоже щеголяет, как и Антошка, в белом переднике и белых носочках. А кот Васька белый, с черным пятном на носу.

Спит кошачья семья обычно под столом в кухне, а когда включают телевизор, котята стремглав мчатся в комнату и забираются к кому-нибудь из нас на колени. Голубой Антошка при этом начинает мурлыкать, а Тишка сразу же засыпает. Кот Васька иногда тоже приходит смотреть телепередачу — запрыгивает на стул, стоящий у телевизора, и подолгу смотрит на экран. Сережа утверждает, что по этой причине Васька стал заметно умнее других деревенских котов.

В Васильки я приехал прошлой осенью по приглашению директора совхоза Егора Кузнецова, товарища моих студенческих лет.

Кузнецов был вызван в Киев на какое-то совещание и зашел проведать меня.

— Великому артисту — наш сельскохозяйственный, — пробасил он, заполнив собой весь дверной проем. Росту в нем около двух метров, а весу килограммов сто сорок. Обнял он меня бережно — «Экое ты, брат, хрупкое создание!» — приподнял слегка, взъерошил мне своей лапищей волосы и принялся расспрашивать с порога о моем житье-бытье, об отце, о маме, о здоровье. Ничего нового в тот раз я ему не рассказал — все у нас было по-прежнему. А мои дела обстояли неважно: я терял голос при малейшем волнении и по этой причине оставил театр. Голос мог пропасть в любую минуту, как это случалось уже не раз. Врач, к которому я обращался, сказал: «Болезнь ваша такого свойства, что вам, быть может, придется сменить профессию».

Егор выслушал мою печальную историю, помолчал, а потом предложил:

— Ты вот что, Ген-Геныч, ты давай жми ко мне в Васильки. Есть у меня клуб. Я определю тебе зарплату рублей в сто. Хватит?

Я сказал что хватит.

— Помимо прочего, — продолжал Егор, — ты не станешь делать ничего такого, что портило бы тебе настроение. Все только по желанию, только для радости и, значит, для веселья. Мой совхоз производит в год несколько миллионов диетических яиц. И ты, стало быть, для улучшения деятельности голосовых связок будешь иметь возможность пить эти самые диетические яйца в неограниченном количестве. По себестоимости, разумеется, — добавил он и хлопнул меня по плечу. — К тому же Крым есть Крым. Солнце так и веселит. До моря — рукой подать, семь километров. Простор моря и простор степной восстановит твое здоровье, Ген-Геныч!

— Да! — сказал я после некоторого раздумья. — К черту все! Я еду в Васильки!..

Поезд прибыл на конечную станцию утром. Я вышел на перрон и заторопился к вокзалу: сеял мелкий дождь. Зал ожидания был пуст. Сквозь затянутое дождевой пленкой окно я разглядел на привокзальной площади такси и направился к нему.

Такси домчало меня до Васильков за пятнадцать минут. Остановились у совхозной конторы. Я расплатился с шофером и вышел из машины. Дождик унялся, но было мокро и неуютно. Ветер рвал с головы шляпу, задирал полы плаща. У проходившей мимо женщины я спросил о директоре, и она меня огорчила, сообщив, что со вчерашнего дня Кузнецов где-то на совещании в тресте. Она показала мне дом Егора, и я зашагал туда, обходя мелкие, но частые лужицы.

Зайдя во двор, я постучал в дверь застекленной веранды. На мой стук вышла крохотная старушка.

— Надо же, надо же, — развела руками бабуся, когда я назвался. — Егор говорил про тебя, что приедешь к нам работать. Какое несчастье, какое несчастье, — бабуся поглядела на меня сочувственно. — Бывает же такое горе. Да, болезнь она не спрашивает, когда явиться, когда уйти. Вот и у меня стали что-то ноги побаливать. А раньше такого не было. Шастаешь цельный день туда-сюда, все на ногах — и ничего им не делалось. А тут, как дождичек, так ноют в суставах. С чего бы это?

— Да-а, — сказал я печально, хотя не разделял бабусиного недоумения: ей было уже около семидесяти.

Егор должен был вернуться только к вечеру. Я оставил в доме чемодан и побрел по селу. Хотелось проверить, насколько я отвык от тишины, от одноэтажных домиков, от обыкновенной земли, от неба, не затянутого электрическими проводами. Смогу ли я прожить здесь не день, не месяц и, может быть, не год?

Должен признаться, что я никогда не любил деревню, хотя родился в ней. Разумеется, остались связанные с детством воспоминания, которые мне дороги, но большую часть моей жизни в деревне я мечтал о том дне, когда навсегда уеду из нее. Возможно, потому, что для тогдашней деревни я был слаб и трусоват. Во мне рано замолк задорный колокольчик, который звенит в груди большинства деревенских ребятишек. Я так и не научился хорошо ездить верхом, хотя все мои сверстники лихо скакали на лошадях. И не только это… Моя мама — учительница. Она привила мне несколько твердых принципов: драться — нехорошо, разорять птичьи гнезда — варварство, убивать из рогатки воробьев — чудовищно, нужно быть всегда опрятным и не водить дружбу с плохими детьми. Но большинство сельских мальчишек дрались друг с другом, разоряли птичьи гнезда, привязывали к кошачьим хвостам консервные банки, а с наступлением лета забывали о том, что существуют на свете сандалеты и рубашки, вода и мыло, и считали плохими тех мальчишек, которые поступали иначе. Единственное, что мог позволить себе я, — это переживать ощущения моих одногодков в воображении: представлять себя мчащимся на лихом скакуне с блистающей саблей в руке, мечтать о том, как я стану взрослым и тогда чем-то необыкновенным удивлю весь мир…