Мальчишник
Шрифт:
Мы с Левой не попали в строительную роту — продолжали дежурить в школе, а потом на крыше дома. Вокруг нас по ночам вспыхивало, грохотало, светилось, вздрагивало, затихало и вновь грохотало и вспыхивало — мы были в самом центре воздушных событий, в самом центре города. Зенитные пушки и пулеметы стояли на крыше дома, и на Большом Каменном мосту стояли зенитные орудия, но большего калибра. Днем их укатывали на набережную, под арку моста. Фугасная бомба угодила неподалеку от 24-го подъезда, это около кинотеатра «Ударник» и в котором жила Неля Лешукова. Тяжелые входные двери, оконные рамы, цветочные горшки и еще какая-то мелочь оказались отброшенными далеко на мостовую. А за Малым Каменным мостом, наискось от «Ударника», загорелся большой угловой дом, в котором сейчас «Чайная», «Кафе» и продаются изделия татарской кухни. Это на Полянке. Здесь произошла последняя встреча Юры Трифонова с Левой (Антоном): «Последний раз я встретил Антона в конце октября на Полянке в булочной. Наступила внезапная зима, с морозом, снегом, но Антон был, конечно, без шапки и без пальто. Он сказал, что через два дня эвакуируется с матерью на Урал, и советовался, что с собой взять: дневники, научно-фантастический роман или альбом с рисунками? У его матери были больные руки. Тащить тяжелое мог он один. Его заботы казались мне пустяками. О каких альбомах, каких романах можно было думать, когда немцы на пороге Москвы? Антон рисовал и писал каждый день.
А в 1941 году все еще оставшиеся в доме семьи были выселены на Пятницкую улицу, потому что решено было на всякий случай заминировать мосты через Москву-реку и через обводный канал. И если бы мосты взорвали, то дом оказался бы на острове, отрезанным.
Теперь по ночам на небе видны были отблески от вражеских орудийных залпов, и с каждым часом ближе подкатывала их волна, становилась ярче, ощутимей. Фюрер и его генералы не скрывали своего торжества. Геббельс заявил: «Вермахт у стен Москвы, с СССР почти покончено!»
Ответ разведчика-антифашиста Герхарта Кегеля, который работал в Москве, в немецком посольстве во время начала войны, советнику Хильгеру на его слова о том, что фюрер выбрал для нападения на СССР день, когда и Наполеон I написал свое воззвание об объявлении войны России, и что фюрер и генералы будут удачливее Наполеона: «Несколько лет тому назад, — сказал Герхард Кегель советнику Хильгеру, — я приобрел в одном из букинистических магазинов Москвы интересную книгу о наполеоновской кампании в России. В ней сказано: «Быстрее, чем это ожидалось, они — русские — переправились через Одер у Лебуса, Гартца и Франкфурта. Уже 16 февраля 1813 года они заполонили дорогу, ведущую в Берлин, и совершенно неожиданно 20 февраля оказались у его ворот…»
Наш дом стоял полностью пустой и полностью опечатанный. И былое зло и былое добро — все опечатали. И может быть, в подвале под 15-м подъездом лежали в спешке кое-как во что-то упакованные Левины дневники или часть дневников, рисунки — «Летопись Земли» и «Великий Океан», ноты, рукописи или часть рукописей, школьные тетради с конспектами по Бельгии, Голландии, Франции, Италии, Германии, Англии. Когда мы вместе с Левкой взялись делать экономическую карту Англии, Левка записал в дневнике: «Днем явился Мишка, и мы начали составлять карту Англии. Собственно, делал-то я, а Мишка хлопал глазами да бездельничал». Было это 8 ноября 1940 года. Помню, учитель географии Георгий Владимирович выставил нам за карту отличные оценки. Так я прокатился в отношении рисования в очередной раз за Левкин счет. Были в подвале, может быть, и коллекции жуков и бабочек. Минералы. Почтовые марки. Гербарии. А в комендатуре, в паспортном столе, тогда и последовала фраза: «Выбыл, не указав адреса».
СЕРОЕ НАДГРОБИЕ
В той части дома, которая выходила на набережную, где теперь Театр эстрады, был и кабинет М. И. Калинина. Мы видели, как Михаил Иванович приезжал на работу. А когда Георгий Димитров приехал в Москву и поселился у нас в 12-м подъезде, мы видели и его. Славился потом 12-й подъезд тем, что одновременно в нем поселились Димитров, Тухачевский и Меркулов. Сын Меркулова был очень способным и скромным: это не дочь Кобулова. Учился в нашем классе, был нашим товарищем и остался таким. Сидел за первой партой передо мной. Его по-доброму вспоминает и Роза Смушкевич. Он ей часто помогал по математике: она звонила ему по телефону и по телефону же получала консультацию. Недавно мы с Олегом его вспоминали. Вспомнил его и Давид Яковлевич Райхин: сын Меркулова вместе с частью нашего класса был на рытье укреплений под Смоленском. Что-то там болтнул ехидное и получил от Давида Яковлевича по шее. Самым настоящим образом. «Думал, меня потом арестуют, — сказал нам с Олегом Додик. — Но не арестовали…» Сын Меркулова был порядочным парнем и никогда не пользовался огромной властью отца — наркома госбезопасности.
Ни слова мы еще не сказали и о Дине Масленниковой, дочери генерала армии Масленникова. Пожалуй, трудно было найти в школе девочку скромнее и незаметнее, чем Дина. Две длинные светлые косы украшали ее голову. Дину мы потеряли так же незаметно, как и девочку, тоже из нашего класса, дочь комкора Владимира Михайловича Гиттиса. Отец Дины застрелился. Прозвучал еще один выстрел: покончил с собой сын Калинина. Тело его было выставлено в доме, в зале будущего Театра эстрады, тайно, ночью. Рано утром — увезли в Архангельское. Моя мама присутствовала на панихиде.
В нашем доме хранилось завещание Ленина. Олега мать хранила, Викин отец. Жила двоюродная сестра маршала Тито, периодически подвергавшаяся неудовольствию со стороны нашего главного маршала. Муж ее, старый большевик Писарев, чуть ли не ежевечерне являлся к Викиному отцу играть в шахматы. Играли свои блицтурниры до поздней ночи.
Приближалось окончание войны, и дом вновь ожил после опустошения. Все как бы сначала. Заезжали и новые люди, но они уже не начинали с общих, коммунальных квартир. В квартирах появились обои, чего прежде не было, а была клеевая краска, часто сработанная под шелк еще старыми умелыми мастерами. Красивая была работа. Держалась много лет. В квартире, где жила Вика, шелк существовал до самого капитального ремонта дома: его только подновляли. Новые жильцы сдавали остатки прежней казенной мебели с железными номерками (если она еще осталась от прежних жильцов), ноги в подъездах вытирали об обрывки былых ковров. Добывали ключи от лифтов: двери лифтов на лестничных площадках отпирались специальными ключами, которые терялись и вечно их не хватало. А двери квартир подкрашивали — уничтожали следы сургучных печатей. В «Ударнике» возобновился джаз-оркестр. В буфете появилось мороженое, но по коммерческой цене — 36 рублей порция. Одну порцию делили на три-четыре части. И уж никогда больше не появилось никаких «Пети-фуров», «Марсалинов», «Какао-шуа» и «Фумандленов», как не появились больше в магазинах тянучки, те самые, в мелкую полоску на вощеной бумажке-подкладке, которые Левка ел в вагоне по пути в Ленинград, о чем сделал отметку в дневнике. В Замоскворечье, в клубе «Текстильщик», крутили различные трофейные кинокартины, процветал Бабьегородский черный рынок. Если прежде до войны в доме были машины «газики», «зисы», «эмки»; из заграничных — «линкольны», «фордики», «бьюики», у Смушкевича был «ситроен», у генерала Павлова — «татра», приезжал и один «роллс-ройс» (у него был самый удобный задний буфер, чтобы прицепиться и проехать по двору), то теперь появились — «опели», «БМВ», «мерседесы», «виллисы» и даже огромный с откидным верхом, с капотом из сверкающей нержавеющей стали «хорх», принадлежавший прежде Герингу. Новое подрастающее поколение дома немедленно стало использовать его задний буфер. Очень дешево, почти за бесценок, продавались различные мелкие трофейные автомобили. Битые. Многие покупали и сами их восстанавливали. Город в особенности наполнился маленькими,
Интерес к дому со стороны властей утрачивался. Дом был достаточно уже опустошен годами репрессий и Отечественной войной. Он уже не представлял собой никакой мишени, он старел морально и физически, теряя свои дивиденды. И для людей со стороны — не для нас, проживших в нем, в его проблемах, в его трагедиях много лет, — он все больше превращался в огромное серое надгробие. Можно еще и теперь в его стенах встретить, но уже совершенные единицы, очень старых-старых большевиков, изначальных жителей Берсеневки. В их точно затемненных временем квартирах время задержалось, иногда вместе со старыми образцами орденов на винтах, которые они в силу, скорее всего, какого-то консерватизма так и не обменяли на новые на пристежках; время задержалось вместе иногда с серебряными надписями, снятыми с именного оружия; первыми, в желтых картонных переплетах, изданиями сочинений Ленина. Есть у них альбомы с групповыми фотографиями участников давних партийных конференций, различных учредительных союзов, съездов (часто в центре снимков — живой Ленин), но, правда, лица многих делегатов при этом густо замазаны фиолетовыми чернилами или соскоблены лезвиями бритв: таков был порядок исчезновения людей с общих фотографий. И теперь остается только одно — с долей вины проводить по фотографиям пальцами, нащупывать, припоминать облики друзей. К берсеневским большевикам прорываются досужие корреспонденты, которые жаждут из первых рук попытаться узнать подлинные факты касательно истории страны и поэтому ловят каждое их слово. Прежде эти люди были мало кому интересны и занимались они в основном тем, что на своих дачных участках (станции — Кратово, Челюскинская) выращивали на огородах тыквы. Но теперь они последние еще живые свидетели всего былого, хотя ясность и, главное, объективность их свидетельств приглушена тем, что называется глубокой старостью, а у некоторых и желанием выглядеть лучше, чем они должны были бы выглядеть сейчас на самом деле. Оправдываться им, по сути, нечем. Истина почти полностью утрачена, растворилась в былых догмах и опасениях.
Был в доме один примечательный архив, собирала его Мариам Козлова, жила в последнее время в 9-м подъезде. Несколько десятков альбомов для хранения марок кляссеров были заполнены у нее фотографиями поэтов, писателей, музыкантов, артистов, чья активная деятельность относится к началу нашего «ветроподобного века». Имелись издания акмеистов, декадентов, символистов, конструктивистов, имажинистов. Были письма младшего брата Ленина Дмитрия Ильича Ульянова. Мережковского, Анны Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Волошина; материалы, связанные с Распутиным и царской семьей; Керенским и Временным правительством; историей генерала Кутепова, командира корпуса в деникинской и врангелевской армиях. Эмигрировал во Францию, где возглавил Русский общевоинский союз (РОВС). Я был знаком с сыном генерала Кутепова Павлом Александровичем. Он работал в Московской патриархии в международном отделе переводчиком. Образование получил в Париже, владел несколькими иностранными языками. Бывал в доме на Серафимовича, в помещении Театра эстрады, когда здесь в 1977 году проводилась всемирная конференция «Религиозные деятели за прочный мир, разоружение и справедливые отношения между народами». Я был аккредитован на конференции как журналист. И мы с Павлом Александровичем Кутеповым, в перерывах между заседаниями, гуляли по нашим дворам, о многом переговорили, в том числе о судьбе его отца. Не скрою, я испытывал вначале странное чувство при мысли — генерал Кутепов и Тухачевский! Генерал Кутепов и Корк! Генерал Кутепов и Берзин или Петерс! Чтобы закончить тему, скажу, что глава РОВСа исчез из Парижа при неясных обстоятельствах, к которым как будто была причастна исполнительница русских народных песен Надежда Плевицкая, жившая тогда в Париже. Вскоре Плевицкая была арестована французскими властями по подозрению в шпионаже в пользу России. Умерла во французской тюрьме. А генерал Кутепов был убит в Москве, в своей квартире, кажется, где-то в арбатских переулках. Примерно такая история. Не знаю, какие документы о Кутепове были у М. Козловой и были ли они все-таки. М. Козлова собирала «историю нашего дома». Майя Уралова сказала мне, что при переездах семей внутри дома по причине капитального ремонта молодые поколения бросали «лишние», по их мнению, семейные бумаги, а Козлова подбирала их. Одну из комнат квартиры, как утверждает дочь Тамары Шуняковой Элла, она завалила подобными находками. Может быть, в этой комнате лежали и какие-нибудь бумаги из подвалов бывших бомбоубежищ? Что-нибудь Левы Федотова? Козлова собирала все по дому и все хранила, хотя и в полном беспорядке, но хранила. Узнал я об этом, к сожалению, только теперь. Почему к сожалению? Архив Козловой перестал существовать. При каких обстоятельствах? Год назад хозяйка умерла, а ее сын Володя погрузил архив на тележку и привез к себе в однокомнатную квартиру в этом же доме. Но вскоре у него в квартире случился пожар. Володя погиб, погиб и архив, и прежде всего та его часть, которая была связана с нашим домом и представляла бы сейчас немаловажный интерес. Майя Уралова считает, что Володя погиб при странных обстоятельствах.
СЕМЕЙНЫЙ ВЕЧЕР
В дни работы над книгой у нас с Викой побывало много людей. Приходят и сейчас, смотрят Левины рисунки, портрет Верди его работы, самодельные открытки, которые он присылал матери из Одессы, где купался и загорал. Каждая открытка имеет Левин рисунок — грибы, попугаи, тюльпаны и еще какие-то цветы, или силуэт, может быть, юноши с Акрополя. Есть письмо, полученное нами теперь уже от одного из Левиных родственников, у которых он останавливался в Одессе: «С Левой мы очень часто ходили на берег моря. Он меня мучил своим сбором всего того, что было на берегу и в море. Заставлял нырять и доставать морских коньков. Ловил стрекоз, бабочек. Как дома говорили: «Лева — фанатик природы».