Шрифт:
Бабочка на плече
Последнее время жизнь доктора Ухова дала трещину, как его любимая чашка. И защита докторской откладывалась на неопределенное время, потому что его научный руководитель неожиданно уехал в Америку. На постоянное место жительства. И теперь в Министерстве здравоохранения не могли решить, кому же возглавить данное научное направление. А главное – от него ушла жена.
Все, что угодно мог ожидать Ухов, но только не это. Он привык к ней настолько, что почти не интересовался ее жизнью. Ему казалось, что жизнь давно налажена, и налажена удачно. Он за мамонтом, она у очага.
Окончил с отличием престижный
Ухов смотрел на тонкое, будто выписанное акварелью, лицо жены, удивительно моложавое и по-прежнему красивое, и с ужасом сознавал, что испытывает облегчение. Будто вскрыт давно мучивший всех нарыв. Он хорошо помнил, как сильно любил ее, как добивался и страдал, как умолял о рождении ребенка. И теперь, бродя по огромной, недавно отремонтированной и обставленной новой мебелью квартире (дочь давно уже училась за границей и требовала от Ухова только одного: регулярно платить за учебу и отправлять ей деньги на съем жилья и еду), прекрасно понимал: что-то в его жизни пошло не так. Не сложилось, не убереглось. Ощущение одиночества, ненужности и неуверенности, совсем ему не свойственных, выбивало из привычной колеи. Делало раздражительным и агрессивным. Приходя вечерами домой, буквально валился с ног с одним единственным желанием – завалиться спать. На ужин сил не хватало. Да и не было ужина. В холодильнике сиротливо прятались десяток яиц и кефир, стоящий там уже неделю. Но и во сне ему не было покоя.
Этот сон, который снился ему с какой-то регулярной последовательностью, выматывал похлеще работы. Будто идет Ухов по июньскому лугу ранним утром, где-то журчит ручей, солнышко только начинает припекать, а трава еще прохладная, так и хочется упасть в нее и смотреть на бегущие облака. Но тут появляется бабочка совершенно удивительной окраски и размера. Ухов ошеломлен. Он пытается поймать ее, рассмотреть поближе, запомнить мельчайшие линии на ее крылышках, переходы от одной краски к другой, но она не дается, будто манит куда-то. Ухов бежит за ней, протягивая руки, и не может поймать. И когда, совсем изнемогший от погони, останавливается, бабочка садится на его плечо. Удивительная, необыкновенная, покорная…
Именно в этот момент его наполняло ощущение такого неимоверного счастья, легкости, почти невесомости, что перехватывало дыхание. Он просыпался. Всегда на одном и том же месте. Долго потом смотрел в потолок, чувствуя учащенное биение сердца и выступивший на лбу пот.
Ухов презирал всяческую мистику и недосказанность. Только конкретность. Только по существу. Но реальность утекала, как вода из непочиненного крана на кухне, и он совершал странные поступки. Вот и сегодня: завелся так, что чуть не ударил этого новенького, белобрысого молокососа.
Перед операцией и после – в ординаторской обычно травили анекдоты. Рассказать новый анекдот, не слышанный никем, считалось высшим пилотажем и почти приравнивалось к блестяще сделанной операции. Жорка Саркисов, однокурсник Ухова и давний друг, был мастером высокого класса. Большой, толстый, волосатый и очень добрый, Жорик был хирургом «божьей милостью», но совершенно не честолюбивым. Его, в отличие от Ухова, любили до обожания в хирургическом отделении, да и во всей больнице. Ухова уважали, восхищались, боялись, а Жорку любили. И в этом было существенное отличие. Две большие разницы, как говорят в Одессе. Жорик сглаживал все острые углы и умело гасил взрывной и очень властный характер друга.
В этот день Ухов не смеялся и не поддерживал разговор. Операция прошла не удачно, вернее не так, как он планировал. Белобрысый интерн, присланный из ординатуры, завел всех. Жорка громко смеялся, показывая свои сахарные крупные зубы, и от восторга закатывал глаза. Ординаторская взрывалась хохотом и одобрительным гудением. Практикант становился своим.
– А хотите, я расскажу историю? – предложил молчавший и не смеявшийся Ухов. Ординаторская приготовилась к очередной хохме. Все знали: Ухов рассказывал редко да метко. Он закурил, и неожиданно для себя и для всех, рассказал о сне.
В ординаторской повисло молчание. Не знали, как реагировать. До того это было не похоже на Ухова.
– Удивительное дело, – прервал молчание полюбившийся всем интерн, – по японским поверьям, если бабочка садится на плечо к человеку, то он скоро умрет. И засмеялся, ожидая, что все поддержат его удачную шутку. Но ординаторская оцепенела. Молчание становилось угрожающим. Белобрысый, казалось, не заметил неловкости, и весело закончил:
– Но у нас далеко не Япония… Тут о вас рассказывают легенды,– он нагло и весело посмотрел на Ухова. – Вы, кажется, бегаете по утрам и в теннис играете? Долго ждать места… И не мы сегодня под вашим ножом, – сострил он.
Ухова будто кто-то подкинул. Он рванулся к белобрысому и ударил бы, если б не Жорка.
Когда Ухов отдышался, в ординаторской уже никого не было, только Саркисов почему-то держал его руки.
В конце дня, когда две тяжелейшие операции уже закончились, и сводка для области была почти готова и только ждала его подписи, в кабинет вошла его заместитель, добрейшая Вера Тихоновна.
– С вами хотят поговорить,– почему-то шепотом сказала она. Не дожидаясь его ответа, дверь открылась. Посетительницу он знал в лицо. Они даже встречались на каких-то областных приемах и показах… Ее было трудно не запомнить. Породистое красивое лицо с миндалевидными зелеными глазами портил лишь слишком хищный вырез тонкого носа, придавая ей облик ястреба. А длинные, ярко накрашенные ногти, дополнив образ, сразу стали раздражать его. Дама резко села без приглашения, открыла дорогущую сумочку известного бренда, резко закурила.
– Георгий Александрович, – начала она.
– Александр Георгиевич, – поправил Ухов.
– Извините, Бога ради, – у дамы погасла сигарета, она судорожно сжала в руке зажигалку. Ухов поднес ей спичку.
– У меня дочь, – вдруг совершенно спокойно сказала она.
– У меня тоже, – без тени иронии ответил он. Но дама посчитала, что он сказал иронично. Она внимательно посмотрела на Ухова, и лицо ее приняло надменное выражение, окончательно испортив его.
– Срок шесть месяцев, – сухо проговорила она. – Но ребенка не должно быть, а главное – никто не должен об этом знать. И лучше все сделать под другой фамилией. Мою в городе знают, пойдут сплетни. Вот такая банальная история! – насмешливо и уже совершенно владея собой, сказала она. – Вот документы, анализы, направление.