Маленький ансамбль
Шрифт:
Музыканты плакали. Второй тур музыканты стали играть в мажоре, а лошадь, все вспомнив, гарцевала, она делала какие-то восьмерки, пируэты и реверансы. К концу вальса она, встав сначала на одно колено, а потом на другое, раскланивалась пустым стульям.
Она представляла себе и публику, и аплодисменты — она была актриса!
Вечером я услышала в открытое окно, как возчик въехал во двор.
Осторожно, стараясь не причинить лошади боли, возчик распрягал ее, а потом тщательно расчесывал ей гриву и хвост, о чем-то разговаривая с ней.
— Артистка! — крикнул он мне радостно. — Как вы! Я ж говорил вам — война... А к примеру вам сказать, я не возчик, я ж наборщик. А как мне в последний год войны осколком глаз выбило, я пока вот сюда пристроился. Сегодня отвезу вас на вокзал и дам Стеллочке два выходных, пусть отдохнет. Я мазь достал у ветеринара, залечу ей все ссадины, все раны, и как вернется ее хозяйка, я сам отвезу ее и сдам в лучшем виде. Я, может быть, еще билетик куплю в цирк, сяду в первый ряд и похлопаю ей. Узнает она меня?
— Узнает, — сказала я, — непременно узнает.
Я подала Стелле сахар на ладони. Теплыми губами, осторожно она стала вбирать кусок за куском.
— Я пойду пешком, — сказала я ей, — отдыхай. Я в эвакуации тоже работала не по специальности, все обойдется, потерпи.
Лошадь не спускала с меня глаз, втягивая, может быть, знакомый ей запах духов...
У калитки я обернулась. Повернув а мою сторону свою красивую голову, Стелла смотрела мне вслед. Мне показалось, что она улыбнулась.
ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Поезд замедлил ход.
— Вот и наш Минск, — сказал молодой морячок, мой сосед по купе. — Вы в нем не бывали?
Я вглядывалась в незнакомое мне очертание вокзала.
— Нет бывала...
Тогда была моя первая гастрольная поездка, был год моему сыну, был июнь сорок первого года...
В тот приезд меня встретили на вокзале родственники и повезли прямо к себе, на улицу Володарского, где в небольшом домике с балконом была уютная квартира известного в Минске профессора Клумова.
Тетя и дядя не знали, куда посадить любимую племянницу — артистку Художественного театра. Они пошли на первый же спектакль «Школы злословия». Из женщин им больше всего понравилась Андровская и... племянница.
Правда, племянница говорила только: «Кушать подано», но зато как она это говорила! После спектакля за ужином было решено накупить билеты на все спектакли, а завтра днем поехать на открытие искусственного озера — гордость минчан.
На другое утро я проснулась рано. Надев халат, услышала странный, ни на что не похожий звук и вышла на балкон. Далеко, в ясном голубом небе реяли самолеты. От них что-то отделялось.
...Нет, я не верила, что это война, что так вдруг может измениться вся наша жизнь Но очень скоро в городе появились беженцы из Бреста, на Минск упали первые бомбы, вспыхивали пожары, рушились дома...
Неизвестно для кого и для чего мы играли спектакли при почти пустом зрительном зале, прерываемые воздушными тревогами.
На третьем спектакле в зале было только два пожарника. Город бомбили неистово. Мы, не доиграв спектакля, решили добраться до гостиницы, и через час после нашего ухода в театр попала фугаска. Нас эвакуировали на грузовике без вещей. Тетя и дядя пришли со мной проститься.
Глядя на бледную, сразу изменившуюся Андровскую, дядя шепнул мне: «Она всегда очаровательна! Как жаль, что я не во всех спектаклях ее видел. Но еще посмотрю!»
Грузовик мчался через горевший город. Из разбитой витрины дамского ателье нам улыбалась восковая кукла.
Вывезя нас на шоссе Минск — Москва, водитель сказал, что дальше не поедет. Мы добирались до Москвы, в сущности, пешком, иногда нас кто-то подвозил, но больше всего мы шли, а навстречу нам двигались войска на колесах, на гусеницах, на лошадях. По обочине шли люди, старики, дети, растерянные, нелепо одетые, — шли куда глаза глядят, лишь бы уйти от этого ада.
Иногда встречные узнавали народного артиста Москвина, шагающего с палочкой, как горьковский Лука, и предлагали довезти его на легковой машине до Можайска.
— Я не один, — отвечал Иван Михайлович, и мы шли дальше.
Он брился каждый день, разложив в лесу на пенечке бритвенный прибор. Лидия Михайловна Коренева заботливо наливала ему из термоса в стаканчик горячей воды.
Мы сели на поезд в Можайске...
И вот сейчас опять поезд замедляет ход у Минска. Это уже далеко не первая моя гастрольная поездка, моему сыну уже пятнадцать лет, и я не вглядываюсь в толпу встречающих, чтобы найти своего дядю...
Я брожу по красивому неузнаваемому городу, выхожу на улицу Володарского. На месте маленького дома с балконом стоит новое шестиэтажное здание. Я вглядываюсь в эту улицу, как в лицо знакомого мне человека, в котором не могу узнать ни одной черты.
Вечером мы едем в театр, в тот самый театр Красной Армии, где сгорели все наши декорации и костюмы.
Перед началом спектакля с приветственным словом к Художественному театру выступает представитель города. Мы, уже загримированные, одетые в бальные платья великосветского лондонского общества, слушаем речь:
«...только что начавшиеся гастроли в 1941 году были трагически прерваны, и мы расстались с мхатовцами на пятнадцать лет...»
Я смотрю на Андровскую, затянутую в черное платье, и вспоминаю слова дяди: «Она всегда очаровательна».
«...Минск счастлив снова увидеть МХАТ у себя и радоваться вашему искусству».
Аплодисменты.
Медленно раскрывается занавес, и по белой парадной лестнице неторопливо спускается светская львица. Притихший зал вглядывается в располневшую, но всегда изящную фигуру, затянутую в черное, а затем радостная буря аплодисментов задерживает начало спектакля на несколько минут.