Маленький мальчик нашел пулемет
Шрифт:
– Отстань, ба.
– отмахнулся Сережа.
– Где надо, там и наслушался. Я лучше пойду погуляю.
– Нет! Не пойдешь!
– бабушка решительно загородила ему дорогу. Только что болел, ещё не выздоровел! Посиди дома ещё денек!
– Не хочу...
– Да куда ж ты пойдешь, на улице дождь как из ведра!
– Гулять!
– Ишь! Приспичило...
– бабушка усадила Сережу за стол и налила бокал горячего чая.
– Выпей чайку, раз не завтракал. А дождь закончится - и гуляй сколько хочешь!
Выпив чаю, Сережа уселся с ногами на диван, включил телевизор. Но и тут его ждал облом. Телевизор ловил
– Деревня!
– Сережа выключил телевизор.
Делать было нечего. Эх, как Сереже хотелось домой в Москву! Уж там он нашел бы, чем заняться. Посмотрел телевизор с десятком программ, кино по видео, вытащил бы свои боевые роликовые коньки и отправился кататься на бульвар, нашел бы ребят, которые никуда не уехали на лето... Да мало ли занятий в цивилизованном месте! А тут... "Деревня!" - повторил Сережа и пнул кулаком подушку. Его бесило здесь все: эти подушки, кружевные салфетки, разложенные тут и там, алюминиевый рукомойник вместо привычной раковины с горячей и холодной водой...
Маленький мальчик зенитку нашел!
"Ту-104" в Москву не пришел!
Гуляя кругами по комнате, громко запел Сережа на мотив революционной песни "Варшавянка".
– Сережа!
– укоризненно крикнула из кухни бабушка.
– Не смей похабить такую хорошую песню!
– Я не похаблю!
– Похабишь.
– твердо сказала бабушка.
– Спой лучше что-нибудь приличное!
– Не-а!
– Тогда замолчи.
– Ага, щас...
Сережа не унимался. Он пел и орал, пока не охрип. Затем умолк и долго слонялся по углам, пытался найти себе занятие. Он ловил кошку, но не мог придумать, что бы такое смешное над ней учинить. Когда ополоумевшая кошка забилась под кровать и зашебуршала там, Сережа догадался, что можно сделать. Он вырезал из шуршащей оберточной бумаги четыре квадратика, выволок кошку из-под кровати и примотал бумагу резинками к каждой её лапе. Поставив кошку на пол, он стал ждать, что будет.
Кошка сделала шаг. Непонятное шуршание под всеми четырьмя лапами заставило её подскочить в воздух. Но как только она приземлилась, все началось по новой. Бумага зашуршала. Кошка взбрыкнула всеми ногами одновременно. Взбрыкивая как очумевший лунатик, она поскакала в кухню. Это было очень смешно. Сережа от души захохотал...
Бабушка с причитаниями разматывала несчастную кошку, а Сережа продолжал петь и веселиться. Стишки и песенки, которых он набрался в лагере, прочно сидели в его голове. Сереже очень хотелось вещать их всему миру громким голосом.
Через полчаса притащилась бабкина подруга Антонина Тихоновна. Как Сережа и предполагал, она тут же бросилась ахать и охать. Что мальчик заболел, что кушает он плохо, выглядит бледно, молоко не пьет, а пить молоко при простуде обязательно нужно, да ещё и обязательно с медом, с содой и с топленым салом... Предательская бабушка сразу стала жаловаться Тихоновне, что Сережа её совсем не слушается, кошку обижает, гадости говорит, орет дурацкие песни. И не успел Сережа опомниться, как обе бабки принялись его стыдить. Только этого ещё не хватало! Сережа выскочил из кухни, изо всех сил хлопнув дверью. Он слышал, как бабки, тут же забыв о нем, принялись щебетать, обсуждая свои проблемы.
"Ну я вам устрою.
– подумал обиженный Сережа.
– Мало не покажется. Ишь, старые калоши, против меня объединились. Так вас достану, попляшете у меня." Он сложил руки кренделем, нахмурился и принялся обдумывать дальнейшие действия.
– Сережа, пора обедать! Иди борщ есть!
– открылась дверь, и в комнате появилась бабушка.
– Иди, голубчик, не серди бабушку!
– бабкина подруга вкатилась следом.
– Руки не забудь помыть.
Сережа проигнорировал предложение помыть руки. Он сел за стол, поболтал ложкой в тарелке с густым темным борщом, приправленным сметаной. Бабки уплетали борщ за обе щеки, довольные, разрумянившиеся.
Люблю я мух толченых
И жареных глистов!
Запел тут Сережа, чтоб бабкам жизнь медом не казалась.
– Фу, что это такое?
– сморщилась Антонина Тихоновна.
– Как не стыдно за столом про мух петь?
...Опарышей печеных
И сопли мертвецов!
Не унимался Сережа.
– Сережа, прекрати!
– закричала бабушка.
– Или выходи из-за стола! Не порть нам аппетит!
Сережа, схватив с тарелки кусок колбасы, убежал в комнату, продолжая во все горло кричать свою песенку. Он слышал, как от волнения Тихоновна опрокинула тарелку борща себе на юбку и взвизгнула. Бабушка бросилась смывать с подругиной одежды жирный борщ и сметану, ошпаренная Тихоновна кряхтела и охала.
Отмщенный Сережа вновь уставился в окно. Дождь, похоже, зарядил навсегда. Не сказать, чтобы Сереже на улицу сейчас хотелось. Но словно какой-то чертенок толкал под руку - рвись, рвись на улицу! Зачем? Да только затем, чтобы сделать бабке назло.
Сережа отыскал куртку, влез в свои любимые ботинки и направился к выходу. Проходя через комнату, он увидел, что бабушка и её гостья уже сидели чаевничали.
– Не ходи на улицу!
– бросилась к нему бабушка. Вид у неё был несчастный и замученный. Сереже даже стало её жалко.
– Ну, чего пристала.
– буркнул он, вырываясь из бабушкиных рук.
– Да я только на крыльце постою.
Бабушка вздохнула и села на свое место. Антонина Тихоновна покачала головой, но ничего не сказала. Сережа вышел на крыльцо. На улице дул холодный ветер, задувал косой дождь на крыльцо. И Сереже пришлось зайти обратно в дом, только чуть-чуть дверь на улицу приоткрыть и высунуть туда нос.
"Да, на улице не фонтан.
– подумал Сережа.
– Ишь ты, Тихоновна, ещё будет головой качать. Нашлась, тоже мне... А на улицу и правда, носа не высунешь."
...Стал задыхаться - высунул нос.
Добренький дяденька спичку поднес.
Вдруг вспомнилось Сереже, и он усмехнулся, представив, как это все могло бы происходить. А ещё бы смешнее было, если б Тихоновна из бочки с бензином нос высовывала... Постояв где-то минут десять, Сережа продрог и вернулся домой. Войдя в большую комнату, он только хотел бросить куртку на диван, но увидел, что на нем расположились бабульки. Они жевали булочки, пили чай и рассматривали альбом со старыми фотографиями. Оторвавшись от своего занятия, бабушка с подругой посмотрели на Сережу. Сережа усмехнулся, деловито показал им язык. Тихоновна вздохнула: