Мальвиль

Мерль Робер

Колен рассмеялся. А я вдруг заметил, что говорю о Момо, как о живом, и у меня больно защемило сердце. Я тотчас переменил тему:

– Я написал записку Фюльберу, хочу предупредить его, что в окрестностях появились банды грабителей. Посоветовал получше охранять Ла-Рок, особенно по ночам. Ты не против отнести записку?

Колен покраснел еще гуще.

– А ты не думаешь, после того, что я тебе рассказал, не будет ли это...

Он не договорил.

– Я думаю, что в Ла-Роке живет твоя подруга детства и тебе приятно ее повидать. Ну и что из того? Что здесь плохого?

После троих мужчин на исповедь явилась Кати. Не успев войти в комнату, она повисла у меня на шее. Хотя ее объятия оказали на меня весьма определенное действие, я решил обратить все в шутку и, смеясь, отстранил ее.

– Полегче, полегче! Ты, кажется, пришла сюда не для того, чтобы на меня вешаться, а чтобы исповедаться. А раз так, садись и, пожалуйста, по ту сторону стола, по крайней мере я хоть буду в безопасности.

Кати пришла в восторг от моих слов. Она готовилась к более холодному приему. С места в карьер она начала исповедоваться. Я ждал, что будет дальше, так как догадывался – она пришла не за этим. Пока она каялась в своих грехах, в основном пустяках, которые вряд ли тревожили ее совесть, я заметил, что она успела подвести глаза. Не слишком ярко, но тщательно. И брови, и ресницы, и веки. Как видно, у нее еще не иссякли запасы косметики, оставшиеся от прежних времен.

Она закончила свое невинное саморазоблачение – я не говорил ни слова. Я выжидал. И чтобы сохранить полную бесстрастность, даже не глядел на нее. Чертил что-то карандашом на промокашке. Бумагу я жалел, слишком дорога она стала теперь.

– А в общем-то, – спросила она наконец, – неужели ты все еще на меня сердишься?

Я продолжал рисовать.

– Сержусь? Нет.

Так как я не стал вдаваться в объяснения, она продолжала:

– А вид у тебя такой, будто ты недоволен.

Молчание. Я продолжал рисовать.

– Ты и вправду недоволен мной, Эмманюэль? – спросила она самым нежным голоском.

Наверное, при этом она сделала мне глазки и состроила умильную рожицу. Зря старается. Я весь поглощен своим делом. Рисую на промокашке ангелочка.

– Я не доволен твоей исповедью, – сурово сказал я.

Тут я наконец поднял голову и в упор поглядел на нее. Этого она никак не ждала. Видно, как аббата она меня всерьез не принимает.

– Разве так исповедуются? Ты не покаялась в самом главном своем грехе.

– В каком же это? – спросила она с вызовом, который прозвучал в ее голосе помимо воли.

– В кокетстве.

– Ах, вот оно что! – протянула она.

– Да, да, в кокетстве, – подхватил я. – В твоих глазах это пустяки. Ты любишь мужа, знаешь, что ему не изменишь (при этих моих словах она насмешливо улыбнулась), и говоришь себе: «Почему бы мне не позабавиться!» К сожалению, эти невинные забавы в общине, где на шестерых мужчин всего лишь две женщины, весьма опасны. Если я не положу конец твоим заигрываниям, ты мне устроишь в Мальвиле бордель. По-моему, и так Пейсу уже слишком на тебя заглядывается.

– Правда?

Она сияет! Она даже не старается делать вид, что раскаивается.

– Да, правда! И с другими ты тоже заигрываешь, к счастью, на них это не действует.

– Ты хочешь сказать, что на тебя не действует, – заявила она с вызовом. – Так это я и сама знаю. Тебе по вкусу одни толстомясые, вроде той голой девки, которую ты повесил у себя в изголовье. Хорош кюре! Куда приличнее повесить там распятье!

Ей-богу, она, кажется, кусается!

– Это репродукция картины Ренуара, – ответил я, с удивлением заметив, что перешел от нападения к защите. – Ты ничего не смыслишь в искусстве.

– А фотография твоей немки на письменном столе – это тоже искусство?.. Старая грымза! Корова дойная! А впрочем, конечно, тебе на все плевать – у тебя есть Эвелина.

Ну и змея! Я сказал с холодной яростью:

– То есть как это у меня есть Эвелина? Ты это о чем? Ты, кажется, принимаешь меня за Варвурда?

Впившись глазами в ее глаза, я испепелял ее взглядом. Она осторожненько забила отбой.

– Да я ничего такого не сказала, – возразила она. – У меня и в мыслях этого не было.

Плевать мне на то, что у нее было в мыслях. Я мало-помалу успокоился. Схватил карандаш, затушевал крылышки у моего ангелочка. Зато подрисовал ему рожки и большущий хвост. Цепкий хвост, как у обезьяны. И увидел, что Кати вся извертелась, пытаясь разглядеть, что я рисую. До чего же она гордится своим женским естеством, эта паршивка! Ей необходимо каждую минуту ощущать свою власть! Подняв голову, я в упор поглядел на нее:

– По сути дела, ты мечтаешь об одном: чтобы все мужчины в Мальвиле в тебя влюбились и все мучились. А тебе и горя мало – ты любишь одного Тома.

Я попал в точку, так мне, во всяком случае, показалось в ту минуту. В глубине ее глаз снова вспыхнул вызывающий огонек.

– Что поделаешь, – ответила она. – Не каждой по нраву быть шлюхой, как твоей Мьетте.

Молчание.

– Славно же ты говоришь о своей сестре. Браво! – сказал я, не повышая голоса.

А в общем-то, Кати девчонка неплохая. Она покраснела и в первый раз с начала исповеди по-настоящему смутилась.

– Я ее очень люблю. Ты не думай.

Долгое молчание.

– Ты, наверное, считаешь, что я злюка, – добавила она.

– Я считаю, что ты молода и неосторожна, – улыбнулся я.

Она промолчала, ее удивил мой дружеский тон после всех дерзостей, которые она успела наговорить, и я добавил:

– Посмотри на Тома. Он влюблен по уши. А ты по молодости лет этим злоупотребляешь. Ты им помыкаешь, и зря. Тома не тряпка, он мужчина, он тебе это припомнит.

– Уже припомнил.

– Из-за глупостей, которые он наделал по твоей вине?

– Ну да!

Я встал и опять улыбнулся.

– Пустяки, это уладится. На собрании он всю вину взял на себя. Он защищал тебя, как лев.