Малыш 44
Шрифт:
— У тебя плохо получается. Как-то неубедительно.
В отчаянии Лев заговорил, слыша, как дрожит и срывается его голос:
— Я не понимаю, что тебе еще нужно. У тебя есть все, а у меня — ничего.
— Все очень просто. Я хочу услышать, как ты умоляешь меня.
— Я умоляю тебя, Василий, слышишь? Я умоляю тебя, оставь моих родителей в покое. Прошу тебя…
Василий повесил трубку.
Вольск
Лев бродил по городу всю ночь напролет, сбил ноги, и носки его намокли от крови. А сейчас он сидел на парковой скамейке, обхватив голову руками, и тихо плакал.
Он не спал и ничего не ел. Прошлой ночью, когда Раиса попыталась заговорить с ним, он промолчал. Когда она принесла ему из ресторана поесть, он отказался. Будучи не в силах и дальше оставаться в их крохотной комнатушке, он спустился вниз, протолкался сквозь толпу и вышел наружу. Он шел куда глаза глядят, расстроенный и чересчур взвинченный,
Он встал, дрожа от холода. Не зная, что будет делать дальше, он, с трудом переставляя налившиеся свинцом ноги, побрел назад, к своему новому дому.
Раиса сидела внизу за столом. Она прождала мужа всю ночь. Она знала, что, как и предсказывал Василий, сейчас он горько сожалеет о своем решении не выдавать ее. Цена оказалась слишком высока. Но что ей оставалось делать? Притворяться, что он рискнул всем ради возвышенной, неземной любви? Не могла же она полюбить его по заказу! И даже если бы она пожелала сделать вид, то не знала бы как: она не представляла, какие слова нужно говорить и какие поступки совершать. Зато она могла пожалеть его. Хотя, откровенно говоря, какая-то часть ее наслаждалась его падением. Не из злобы и не ради отмщения, а просто потому, что она хотела, чтобы он знал: вот так она чувствовала себя каждый день.
Испуганной и бессильной — она хотела, чтобы и он сполна изведал эти чувства. Она хотела, чтобы он понял и испытал их на себе.
Усталая, измученная, она едва подняла глаза на Льва, когда тот вошел в ресторан. Раиса встала и подошла к мужу, отметив про себя его покрасневшие глаза. Она еще никогда не видела, чтобы он плакал. Лев отвернулся и налил себе стакан водки из ближайшей бутылки. Она положила руку ему на плечо. Все произошло в мгновение ока: Лев развернулся и свободной рукой схватил ее за горло.
— Это ты во всем виновата!
Раиса не могла дышать, лицо ее налилось кровью. Лев приподнял ее, и теперь она едва касалась пола кончиками пальцев. Она беспомощно пыталась ослабить его хватку. Но он не отпускал ее, а она не могла освободиться.
Она протянула руку вбок, к столу. Перед глазами у нее уже все плыло. Она сумела коснуться кончиками пальцев стакана, и тот упал, оказавшись в пределах досягаемости. Раиса схватила его и из последних сил ударила им Льва в висок. Стакан у нее в руке разлетелся на мелкие кусочки, и она порезала ладонь до крови. И тут словно рассеялись чары — он отпустил ее. Она отпрянула от него, кашляя и судорожно потирая шею. Они уставились друг на друга, как чужие, словно вся их совместная жизнь вдруг растаяла в эту самую секунду. Из щеки у Льва торчал осколок стакана. Он потрогал и вытащил его, тупо глядя на кусок стекла, лежащий у него на ладони. Стараясь не поворачиваться к нему спиной, Раиса попятилась к лестнице и побежала наверх, оставив его одного.
Вместо того чтобы последовать за женой, Лев одним глотком осушил стакан и налил себе новый, а потом еще один и еще, так что, когда снаружи заурчал мотор машины Нестерова, он прикончил почти всю бутылку. Нетвердо стоящий на ногах, потный и небритый, пьяный, злой и склонный к немотивированной агрессии — ему понадобился всего один день, чтобы опуститься до скотского состояния, которым славилась милиция.
Пока они ехали в машине, Нестеров ни словом не обмолвился о порезе у Льва на лице. Он коротко знакомил его с городскими достопримечательностями. Лев не слушал его, почти не обращая внимания на окрестности, — он с ужасом думал о том, что только что натворил. Неужели он действительно пытался задушить свою жену? Или лишенный сна и одурманенный спиртным мозг сыграл с ним злую шутку?
Но он больше не верил себе. Время самооправданий закончилось. То, что он сделал, было непростительным. И она была права, презирая его. Скольких братьев и сестер, отцов и матерей он арестовал? Чем он отличался от человека, которого считал своим нравственным антиподом, Василия Никитина? Или разница состояла лишь в том, что Василий проявлял бесчувственную жестокость, а он сам — жестокость идеалистическую? Одна разновидность жестокости была пустой и равнодушной, тогда как другая — принципиальной и претенциозной, искренне полагавшей себя разумной и необходимой. Но на самом деле различий между ними не существовало. Неужели у Льва недоставало воображения, чтобы понять, во что он впутался? Или же все обстояло намного хуже — он и не пытался представить весь этот ужас? Он старательно гнал от себя подобные мысли, запрещая себе думать об этом.
Но один факт в развалинах его моральных принципов оставался неизменным. Он пожертвовал своей жизнью ради Раисы только для того, чтобы попытаться убить ее. Это было безумие. С такими темпами у него скоро вообще ничего не останется, даже женщины, на которой он женился. Он хотел сказать — женщины, которую любил. Но вот любил ли он ее? Он женился на ней, да, но ведь это не одно и то же? Нет, не совсем — он женился на ней, потому что она была красива и умна, а он гордился тем, что она рядом с ним, тем, что может назвать ее своей. Это был еще один шаг к светлому идеалу советской жизни — работе, семье и детям. В некотором смысле она была винтиком в механизме его амбиций, необходимым домашним фоном для его успешной карьеры, его статуса Идеального Гражданина. Или Василий был прав, когда говорил, что он с легкостью найдет ей замену? В поезде он попросил ее сказать, что она любит его, попросил утешить, вознаградить романтической фантазией, в которой он был бы настоящим героем. Как же он был жалок! Лев едва слышно вздохнул, потирая лоб. Его переиграли — и это было именно то, чем считал происходящее Василий: игрой, в которой фишки означали страдания и невзгоды. И Лев вместо Василия ударил свою жену, разыгрывая придуманную другим партию.
Они приехали. Автомобиль остановился. Нестеров уже вышел из машины и ждал его. Потеряв счет времени, Лев распахнул дверцу, вылез наружу и последовал за своим начальником в Управление милиции, чтобы начать свой первый рабочий день. Его представили остальным сотрудникам, он пожимал чьи-то руки, кивал и соглашался с чем-то, но все проходило мимо сознания Льва — имена и звания, еще какие-то подробности, — пока он не остался один в раздевалке перед шкафчиком, в котором висела его форма. И только тогда он смог сосредоточиться на настоящем. Он снял туфли, медленно стащил с окровавленных ступней носки и сунул ноги под струю холодной воды, глядя, как она покраснела. Поскольку чистых носков у него не было, а просить новую пару Лев не хотел, пришлось надевать старые, и он морщился от боли, натягивая их на лопнувшие мозоли. Лев разделся, оставил штатскую одежду валяться кучей на дне шкафчика и застегнул на пуговицы свою новую форму: брюки из грубого материала с красным кантом и тяжелый армейский китель. Он посмотрел на себя в зеркало. Под глазами у него залегли черные круги, а левую щеку украшал свежий порез. Лев взглянул на знаки различия у себя на кителе. Он был участковым, то есть никем.
Стены кабинета Нестерова украшали дипломы в рамочках. Читая их, Лев узнал, что его шеф выиграл любительские соревнования по борьбе и турнир по стрельбе из винтовки, а также неоднократно награждался званием «офицер месяца» как здесь, так и на прежнем месте службы, в Ростове. Это было демонстративное и нарочитое хвастовство — впрочем, вполне понятное, учитывая, что работа в милиции не пользовалась большим уважением.
Нестеров внимательно наблюдал за своим новым рекрутом, не в силах раскусить его. Почему этот человек, бывший высокопоставленный офицер МГБ, герой войны, имеющий многочисленные награды, пребывал в столь омерзительном виде — грязь под ногтями, порезы на лице, нечесаные волосы, запах перегара? И самое главное — его, очевидно, ничуть не беспокоило понижение в должности. Не исключено, он был именно таким, каким его описывали: профессионально непригодным и неспособным справиться с возложенной на него ответственностью. И его внешний вид, казалось, только подтверждал это. Но Нестеров отнюдь не был убежден в этом до конца: производимое Львом впечатление вполне могло быть лишь уловкой. Он почуял подвох с того самого момента, как услышал о переводе. Этот человек мог причинить колоссальный вред ему самому и его людям. Для этого ему достаточно было отправить всего один порочащий его рапорт. Нестеров решил, что пока стоит присмотреться к нему повнимательнее, проверить его в деле и держать при себе. В конце концов Лев непременно выдаст себя.