Малыш[рис. В.С. Саксона]
Шрифт:
Вдруг на него опускается чья-то железная рука. Он чувствует, что кто-то схватывает его за талию, поднимает и ставит на пол около скамейки. В то же время резкий и насмешливый, хорошо знакомый голос произносит:
— Вот странная фантазия упражняться на трапеции в этот час!
Малыш с изумлением оборачивается.
Перед ним аббат Жерман. Аббат Жерман без рясы, в коротких штанах и в жилетке, с болтающимися на ней брыжжами. Его прекрасное, обезображенное оспой лицо, слабо освещенное луной, грустно улыбается… Он снял самоубийцу с табурета, действуя одной рукой; в другой он все еще держит графин, полный воды, за которой он спускался во двор.
Видя испуганное,
— Какая странная фантазия, милый Даниэль, упражняться на трапеции в такой час!
Малыш стоит, весь красный от смущения.
— Я не упражняюсь на трапеции, господин аббат. Я… Хочу умереть…
— Как!.. Умереть?.. Ты, значит, очень несчастлив?
— О, да!.. — только и может произнести Малыш, и крупные жгучие слезы катятся у него по щекам.
— Даниэль, ты пойдешь сейчас ко мне, — говорит аббат.
Малыш качает отрицательно головой и показывает на железное кольцо с привязанным к нему галстуком… Аббат Жерман берет его за руку:
— Послушай, идем сейчас в мою комнату; если ты хочешь с собой покончить, то сделаешь это у меня наверху; там тепло и уютно.
Но Малыш противится:
— Дайте мне умереть, господин аббат! Вы не имеете права мешать мне…
Глаза аббата вспыхивают гневом.
— А-а! Вот как! — И, схватив Малыша за кушак, он уносит его под мышкой, точно какой-нибудь сверток, несмотря на его сопротивление и мольбы…
И вот мы у аббата Жермана. В камине пылает яркий огонь; около камина на столе горит лампа, лежат трубки и целая груда исписанных каракулями бумаг.
У камина сидит Малыш. Он очень возбужден и не переставая говорит. Рассказывает о своей жизни, о своих несчастьях, о том, почему он хотел с собой покончить… Аббат слушает его, улыбаясь; потом, когда Малыш все высказал, выплакал все свое горе, облегчил свое бедное наболевшее сердце, — добрый аббат берет его за руку и говорит ему спокойно:
— Все это пустяки, мой мальчик, и было бы глупо из-за такой малости лишить себя жизни. Твоя история весьма проста: тебя выгнали из коллежа, что, откровенно говоря, большое для тебя счастье. Ну, следовательно, тебе нужно отсюда уезжать, уезжать немедленно, не выжидая этой недели… Ты ведь не кухарка какая-нибудь, черт возьми!.. О деньгах на дорогу и об уплате долгов не беспокойся. Я беру это на себя… Деньги, которые ты хотел занять у этого негодяя, ты возьмешь у меня. Завтра мы все это уладим… А теперь — ни слова больше! Мне нужно работать, а тебе — спать… Но я не хочу, чтобы ты возвращался в этот ужасный дортуар: там тебе будет холодно и страшно… Ложись здесь, на мою постель, белье на ней свежее, чистое… Я буду всю ночь писать, а если сон меня одолеет, лягу на диван… Ну, спокойной ночи! Больше со мной не разговаривай!
Малыш ложится. Он не протестует… Все происшедшее кажется ему сном. Сколько событий за один день! Быть так близко к смерти и очутиться в спокойной, тёплой комнате, на прекрасной постели. Как хорошо Малышу!.. Время от времени, открывая глаза, он видит в мягком свете, падающем из-под абажура, доброго аббата Жермана, который курит трубку и, тихонько поскрипывая пером, исписывает своими каракулями листы белой бумаги…
На следующее утро аббат разбудил меня, хлопнув по плечу. За ночь я всё позабыл… Это очень насмешило моего спасителя.
— Ну, мой мальчик, — сказал он, — бьёт колокол, — торопись; никто ничего не заметит; пойди, как всегда, за своими учениками, а во время перемены я буду ждать тебя здесь, и мы потолкуем.
Я вспомнил все. Я хотел поблагодарить его, но добрый аббат без разговоров вытолкал меня за дверь.
Мне не надо вам говорить, что урок показался мне в этот день очень длинным… Не успели еще ученики спуститься во двор, как я уже стучался к аббату Жер-ману. Он сидел перед письменным столом, ящики которого были выдвинуты, и считал золотые монеты, аккуратно укладывая их в кучки.
На шум отворяемой двери он повернул голову и, ни слова не сказав, продолжал свою работу. Окончив ее, он задвинул ящики и, сделав мне знак рукой, проговорил со своей доброй улыбкой:
— Это всё тебе, — я подсчитал. Вот это на дорогу, это швейцару, это в кафе «Барбет», это тому ученику, который дал тебе взаймы десять франков… Я отложил эти деньги, чтобы нанять рекрута [33] вместо брата, но он будет тянуть жребий только через шесть лет, а до тех пор мы ещё с тобой увидимся.
33
«Нанять рекрута». Во Франции до 1870 года существовала система «найма» заместителя для отбывания воинской повинности.
Я хотел говорить, но этот ужасный человек прервал меня:.
— Теперь, мой мальчик, простимся… Колокол зовет меня в класс, а когда я кончу урок, — тебя уже не должно быть здесь. Воздух здешней Бастилии вреден для тебя… Поезжай скорее в Париж, хорошенько работай, молись богу, кури трубку и постарайся сделаться настоящим человеком. Потому что, видишь ли, мой маленький Даниэль, ты до сих пор все ещё ребенок, и я очень боюсь, что ты останешься им всю свою жизнь.
С божественной улыбкой он раскрыл мне объятия, но я, рыдая, упал к его ногам. Он поднял меня и поцеловал в обе щеки.
Раздался последний звонок.
— Ну, вот я и опаздываю, — сказал он, поспешно собирая свои тетради и книги. В дверях еще раз обернулся ко мне:
— У меня брат в Париже, священник, прекрасный человек; ты мог бы как-нибудь зайти к нему… Но ты сейчас в таком состоянии, что все равно не запомнишь его адрес.
И, не сказав больше ни слова, он стал быстро спускаться с лестницы. Ряса его развевалась, в правой руке он держал свою шапочку, левой прижимал к груди тетради и книги… Добрый аббат Жерман!.. Прежде чем уйти, я в последний раз окинул взглядом его комнату, в последний раз посмотрел на его большую библиотеку, на маленький столик, на потухший камин, на кресло, в котором я так плакал накануне, на кровать, в которой так хорошо спал… И, размышляя о жизни этого странного человека, в котором я угадывал столько мужества, столько скрытой доброты, столько самоотвержения и смирения, — я не мог не покраснеть при мысли о своем собственном малодушии и дал себе клятву всегда помнить аббата Жермана.
Между тем время шло, а мне нужно было еще уложить вещи, расплатиться с долгами и взять место в дилижансе….
Выходя из комнаты, я увидел на камине несколько старых, совсем почерневших трубок. Я взял самую старую, самую черную и короткую и положил ее в карман, как святыню. Потом я спустился вниз.
Дверь старого гимнастического зала была еще приоткрыта. Я не мог удержаться, чтобы, проходя мимо, не заглянуть в нее, и то, что я там увидел, заставило меня содрогнуться.
Я увидел большую темную и холодную комнату, железное блестящее кольцо и фиолетовый галстук с петлей, раскачивавшейся от сквозного ветра над опрокинутой скамейкой.