Малыш
Шрифт:
После ухода Жака я опять принимался за рифмы, В этот час все замолкало; воробьи, колокола, все мои друзья уже спали. Я оставался наедине со своей Музой… Около девяти часов до меня доносились какие-то шаги по лестнице, по маленькой деревянной лестнице, составлявшей продолжение большой — парадной. Это возвращалась наша соседка Белая кукушка. С этой минуты я больше не мог работать. Все мои мысли дерзко эмигрировали к моей соседке и уже не уходили оттуда… Что она собой представляла, эта таинственная Белая кукушка?.. Невозможно было что-нибудь узнать о ней… Когда я спрашивал Жака, он бросал на меня лукавый взгляд и говорил: «Как, ты еще ни разу не встретил нашу восхитительную соседку?..» И никаких других объяснений. Я говорил себе: «Он не хочет, чтобы я с ней знакомился; вероятно, это какая-нибудь гризетка из Латинского квартала». И эта мысль кружила мне голову. Я представлял себе что-то свежее, юное, веселое — одним словом, гризетку. Все, даже самое прозвище — Белая кукушка, — казалось мне
42
Мюзетта — героиня романа Анри Мюрже (1822__
1861) «Сцены из жизни богемы». Мимц Пенсом, — персонаж одноименной новеллы Альфреда де Мюссе (1810–1857) — тип городской девушки-работницы, великодушной, трудолюбивой, веселой, несмотря на материальные затруднения.
Однажды утром Жак, ходивший во двор за водой, вошел в комнату с таинственным видом и, подойдя ко мне, прошептал:
— Если хочешь видеть нашу соседку… Тсс!.. Она здесь.
Я выскочил на площадку лестницы… Жак не обманул меня. Белая кукушка была в своей комнате, дверь в которую была открыта настежь, так что я мог, наконец, увидеть ее. Боже!.. Это было только мимолетное виденье, но какое!.. Представьте себе маленькую мансарду, почти совершенно пустую. На полу — соломенный тюфяк, на камине — бутылка водки. На стене над тюфяком висела какая-то таинственная громадных размеров подкова, похожая на кропильницу. И посреди этой конуры — безобразная негритянка с круглыми, блестящими, точно перламутр, глазами, с короткими курчавыми, как шерсть черного барана, волосами, в полинялой кофте и старом красном кринолине на голом теле. В таком виде предстала передо мной моя соседка. Белая кукушка, Белая кукушка моих грез, сестра Мими Пеноон и Бернареты! [43] О, романтическая провинция! Да послужит это тебе уроком?..
43
Бернарета — тип простой девушки, морально независимой от власти денег, в новелле Мюссе «Фредерик и Бернарета».
— Что, какова? — спросил Жак, когда я вернулся к себе. — Как ты находишь её…
Он не кончил фразы при виде моей разочарованной физиономии и разразился гомерическим хохотом. Я счел за лучшее последовать его примеру, и, стоя друг перед другом, мы неудержимо смеялись, не в силах вымолвить ни слова.
В эту минуту в полуоткрытую дверь нашей комнаты просунулась большая черная голова и тотчас же скрылась, прокричав нам: «Белые насмехаться неграми… Не… красиво…» Вы понимаете, конечно, что эти слова заставили нас только рассмеяться еще громче.
Когда наша веселость понемногу улеглась, Жак сообщил мне, что негритянка Белая кукушка находится в услужении у Дамы из бельэтажа и что в доме её считают кем-то вроде колдуньи, что подтверждала и висевшая над ее матрацем подкова — символ культа Воду. Рассказывали также, что каждый вечер, когда ее хозяйка уходила из дому, Белая кукушка запиралась в своей мансарде и так напивалась, что валилась на пол мертвецки пьяная, а потом до поздней ночи распевала негритянские песни. Это объясняло мне происхождение таинственных звуков, которые доносились из комнаты моей соседки: звук раскупориваемой бутылки, падение на пол тяжелого тела и монотонная мелодия, состоявшая всего из трех нот. Что же касается Толокототиньян, то, по-видимому, это звукоподражательное слово, очень распространенное среди негров Капской колонии, нечто вроде наших лон, лан ла; чернокожие пафы, дюпоны вставляют его во все свои песенки.
С этого дня — нужно ли упоминать об этом — соседство Белой кукушки не отвлекало меня больше от работы. По вечерам, когда она поднималась к себе, мое сердце уже не билось, как прежде; я больше не бросал работы для того, чтобы приложиться ухом к перегородке… Но все же порой, среди ночной тишины эти Толокототиньян доносились до моего стола, и я испытывал какое-то смутное беспокойство, вслушиваясь в этот грустный припев; я точно предчувствовал ту печальную роль, какую ему предстояло сыграть в моей жизни…
Тем временем Мама Жак нашел себе место бухгалтера с жалованьем в пятьдесят франков в месяц у одного мелкого торговца железом, где он должен был работать каждый вечер после своих занятий у маркиза. Бедняга сообщил мне эту новость полурадостно, полупечально.
— Когда же ты будешь бывать там? — спросил я его. Он ответил мне со слезами на глазах:
— Воскресенья у меня свободны.
И с этого дня он действительно ходил туда только по воскресеньям. Но это было ему очень нелегко, конечно… Что же это было за соблазнительное там, так привлекавшее Маму Жака?.. Мне очень хотелось это узнать. К сожалению, мне никогда не предлагали пойти туда, а я был слишком самолюбив, чтобы самому об этом просить. Да и как можно было пойти куда-нибудь в моих калошах… Но в одно воскресенье, собираясь к Пьеротам, Жак спросил меня с некоторым смущением:
— А тебе не хотелось бы пойти туда со мной, Даниэль? Они были бы очень рады тебе.
— Но, милый мой, ты шутишь…
— Да, прекрасно знаю… Гостиная Пьеротов не очень-то подходящее место для поэта… Все они старые, мало развитые люди…
— Да нет, Жак, я говорю не о том: мой костюм…
— Ах, да, в самом деле… Я об этом не подумал… — сказал Жак.
И он ушел, точно обрадовавшись предлогу не брать меня с собой.
Но не успел он спуститься с лестницы, как возвратился запыхавшись.
— Даниэль, — сказал он, — скажи, если бы у тебя были ботинки и приличный пиджак, ты пошел бы со мной к Пьеротам?
— Конечно. Почему бы мне не пойти?
— Ну, в таком случае идем… Я куплю тебе все, что нужно, и мы отправимся туда.
Я смотрел на него с удивлением.
— Сегодня конец месяца и деньги у меня есть, — прибавил он, чтобы убедить меня.
Я так обрадовался тому, что у меня будет новый костюм, что не заметил ни волненья Жака, ни его странного тона. Я отдал себе в этом отчет только гораздо позже, а в ту минуту бросился ему на шею, и мы отправились С ним к Пьеротам, зайдя по дороге в Пале-Рояль, где в лавке старьевщика меня одели во все новое.
Глава VI ИСТОРИЯ ПЬЕРОТА
Если бы Пьероту, когда ему было двадцать пять лет, предсказали, что он будет преемником господина Лалуэта, торговца фарфоровой посудой, что у него будет собственная великолепная лавка на углу Сомонского пассажа и двести тысяч франков у нотариуса (Пьерот и нотариус!), то это очень удивило бы его.
До двадцати лет Пьерот никогда не выезжал из своей деревни, носил грубые деревянные башмаки из севенской ели, не знал ни слова по-французски и зарабатывал сто экю в год, занимаясь культурой шелковичного червя. Он был хороший товарищ, любил посмеяться, потанцевать и выпить, но никогда не переходил при этом границ приличия. Как у всех парней его возраста, у Пьерота была подружка, которую он поджидал по воскресеньям у выхода из церкви и водил танцевать гавот под тутовые деревья. Подругу Пьерота звали Робертой, «Большой Робертой». Это была красивая восемнадцатилетняя девушка, работавшая на заводе по разведению шелковичных червей, такая же круглая сирота, как Пьерот, такая же бедная, как он сам, но умевшая читать и писать, что в севенских деревнях встречается реже, чем хорошее приданое. Пьерот очень гордился своей Робертой и рассчитывал на ней жениться тотчас после рекрутского набора. Но в день жеребьевки бедный севенец, несмотря на то, что три раза опускал руку в святую воду, прежде чем подойти к урне, вынул четвертый номер! Приходилось уезжать… Какое горе!.. К счастью, госпожа Эйсет, которую вскормила и почти вырастила мать Пьерота пришла на помощь своему молочному брату и дала ему две тысячи франков, чтобы он нанял вместо себя рекрута. В то время Эйсеты были ещё богаты!
Счастливый Пьерот никуда не поехал и женился на своей Роберте. Но так как эти славные люди заботились, главным образом, о том, чтобы вернуть деньги госпоже Эйеет, а сделать это, живя в деревне, было невозможно, то они решили покинуть свою родину и отправились искать счастья в Париже.
В течение целого года ничего не было слышно о наших горцах, потом, в одно прекрасное утро госпожа Эй-сет получила трогательное письмо, подписанное: «Пьерот и его жена», со вложением трехсот франков — первых сбережений молодых. Через год новое письмо от «Пье-рота и его жены» со вложением пятисот франков. На третий год — ничего. Вероятно, дела их шли плохо. В конце четвертого года получилось третье письмо от «Пьерота и его жены» и в нем последние тысяча двести франков и горячие благословения всей семье Эйсет. К несчастью, когда пришло это письмо, мы были уже разорены, фабрика продана, и мы собирались уезжать. Удрученная горем госпожа Зйсет позабыла ответить «Пьероту и его жене». С тех пор мы ничего о них не слышали до того дня, когда Жак, приехав в Париж, нашел добряка Пьерота (увы, уже без жены) в конторе бывшего торгового дома Лалуэт.