Малый мир. Дон Камилло
Шрифт:
Я бросил велосипед, поднял плоскую гальку и показал ей на провода.
— Вон там, на третьем столбе, видишь белую штуку, изолятор?
Она кивнула.
Я прицелился и кинул, на столбе остался лишь железный крюк, голый, как земляной червь.
— Пусть сначала научатся так кидаться.
— Это я так просто сказала, — оправдывалась она. — Нехорошо взрослой женщине гулять с подростком. Вот если бы ты уже отслужил в армии…
Я повернул козырек своей кепки налево.
— Милая моя, ты что, меня собралась за нос водить?
— Нет, — ответила она. — Восемнадцать и двадцать три это одно, а двадцать один и двадцать шесть — совсем другое. Чем дальше, тем меньше разница. Для мужчины что двадцать один, что двадцать шесть — одно и то же.
Это показалось мне правильным соображением, но все же я был не из тех, кого можно легко одурачить.
— Ладно, мы вернемся к этому разговору, когда я приду из армии, — сказал я и вскочил в седло своего велосипеда. — Но смотри мне, если я вернусь и тебя тут не застану, то я тебя найду хоть под кроватью твоего отца и раскрою тебе башку.
Каждый вечер я видел ее у того столба и ни разу не слез с велосипеда. Я говорил ей «добрый вечер» и она отвечала «добрый вечер». Когда меня призвали на службу, я крикнул ей:
— Завтра ухожу в армию.
— До свидания, — ответила она.
Теперь не время вспоминать всю мою службу. Восемнадцать месяцев я провел в казарме, и все это время оставался таким же, какой я и есть. Правда, маршировал я, наверное, всего месяца три, в общей сложности, а так — то в карцере, то под арестом.
Как только прошли положенные полтора года, меня отпустили домой.
Я приехал уже к вечеру и даже переодеваться в цивильное не стал, вскочил на велосипед и погнал на дорогу к Фаббриконе.
Если она и теперь мне будет выкрутасы устраивать, я забью ее велосипедом.
Темнело, я несся как стрела, размышляя о том, где мне придется ее разыскивать. Но искать не пришлось: она ждала меня у третьего телеграфного столба, в точности как договаривались.
Она нисколько не изменилась, и глаза были те же самые.
Я слез с велосипеда.
— Демобилизован, — объявил я ей и показал приказ. — Видишь, тут Италия нарисована сидящей, значит, полная демобилизация. А если Италия нарисована стоя, то временная увольнительная.
— Это хорошо, — сказала она.
Я так спешил, что в горле у меня пересохло.
— Можешь дать мне парочку тех желтых слив? — попросил я ее.
Она вздохнула.
— Прости. Но дерево сгорело.
— Сгорело? — удивился я. — С каких это пор у нас тут сливовые деревья горят?
— Это было полгода назад. Однажды ночью загорелся сеновал, огонь перекинулся на дом, и все деревья в саду вспыхнули как спички. Все сгорело за два часа, остались только каменные стены, видишь?
Я посмотрел в глубину двора и увидел обугленную стену и окно, за которым было красное от заката небо.
— А ты?
— Ия, — ответила она со вздохом, — и я сгорела, как все остальное. Осталась лишь горстка пепла.
Я посмотрел на девушку, стоявшую у третьего телеграфного столба, я пристально посмотрел на нее и увидел, сквозь ее лицо и тело, древесину столба и траву у канавы.
Я дотронулся пальцем до ее лба, и палец мой уперся в деревянный столб.
— Я сделал тебе больно?
— Совсем не больно.
Мы помолчали немного, красное небо становилось все темнее.
— Ну и что теперь? — спросил я под конец.
— Я ждала тебя. Ждала, чтобы сказать, что моей вины тут нет. А теперь, я пойду?
Мне был тогда двадцать один год. На смотрах я стоял по стойке смирно с семьдесят пятым калибром в руках. Девушки, едва меня завидев, выпячивали грудь, как солдаты перед генералом, и глаз не могли отвести.
— А теперь, — тихо повторила она, — мне уходить?
— Нет, — ответил я ей. — Ты должна ждать меня до тех пор, пока я не окончу свою службу здесь, ты меня так просто не одурачишь, моя милая.
— Хорошо, — сказала она, и мне показалось, что по лицу ее пробежала улыбка.
Но мне до всех этих глупостей дела нет. Я сел на свой велосипед и поехал.
С тех пор прошло двенадцать лет. Мы видимся каждый вечер. Я проезжаю мимо и не слезаю с велосипеда.
— Привет.
— Привет.
Понимаете? Попеть там в трактире, пошуметь, это я всегда готов. Но ничего более: у меня уже есть моя девушка, она ждет меня каждый вечер у третьего телеграфного столба по дороге на Фаббриконе.
Тут меня кто-нибудь и спросит: «Зачем ты рассказываешь нам эти истории?».
Затем, что так надо, отвечу я. Потому что читатель должен понимать, что на этом ломте земли между рекой и горами случаются такие вещи, каких в других местах не случается. И эти вещи в этом пейзаже не режут глаз. Там такой особый воздух, он хорош и для живых, и для мертвых, там даже у собак есть душа. И сразу становятся понятней дон Камилло, Пеппоне и все остальное. И то, что Христос говорит, никого не удивляет, как не удивляет и то, что можно друг другу башку проломить, но проломить порядочно, без ненависти. И то, что враги в конце концов находят согласие в том, что касается самой сути.
Потому что воздух очищается вечным свободным дыханием реки. Той величественной и тихой реки, по дамбе которой под вечер проезжает на велосипеде Смерть. А может, это ты ночью идешь по дамбе, останавливаешься, садишься и смотришь на маленькое кладбище внизу. А если тень какого-нибудь мертвеца усядется с тобой рядом, ты не пугаешься и спокойно ведешь с ней беседу.
Такой воздух гуляет на этом куске земли, далеком от всех дорог. И понятно, во что там может превратиться политическая интрига.