Шрифт:
Ганс Гейнц Эверс
Мамалои
Я получил следующее письмо: Пти-Гоав. (Гаити) 16 августа 1906 г.
"Милостивый Государь!
Как видите, я исполняю обещание. Я пишу вам все, как вы желали, с самого начала. Делайте с моим письмом, что хотите, но только умолчите о моем имени ради моих родственников в Германии. Я хотел бы избавить их от нового скандала. Уже и первый скандал достаточно дурно подействовал им на нервы.
Согласно вашему желанию, я изложу вам прежде всего мою скромную биографию. Двадцати лет от роду я приехал сюда и поступил в одно немецкое предприятие в Жереми. Вы, конечно, знаете, что в этой стране немцы держат всю торговлю в своих руках. Меня соблазнило жалованье: 150 долларов в месяц. Я считал почти миллионером... В конце концов я сделал такую точно карьеру, которую делают все молодые люди, приезжающие сюда,
Потом как-то однажды мне удалось сделать великолепное дело с местным правительством. Там, у вас, это дело, конечно, назвали бы неслыханно наглым надувательством. У вас меня упрятали бы него года на три в смирительный дом - здесь же я благодаря ему наоборот, вошел в большую честь. Вообще если бы я был присужден к уголовным наказаниям за все то, что здесь делают все и что у вас там считается преступлениями, то я должен был бы прожить по меньшей мере до пятисот лет, чтобы успеть заживо выйти из смиренного дома. Но я охотно отбыл бы все эти наказания, если бы вы указали мне здесь человека моего возраста, актив которого в этом отношении был бы меньший, чем у меня. Впрочем, современный судья все равно должен был бы оправдать всех нас, потому что нам недостает сознания наказуемости наших деяний. Напротив, мы считаем эти деяния за весьма позволительные и в высшей степени честные.
Итак, я продолжаю. Вместе с постройкой мола в Порт-де-Пэ (само собой разумеется, что ничего не было построено!) я положил первый камень к созданию своего благосостояния, причем поделился в своем грабеже с двумя-тремя министрами. В настоящее время в моих руках находится одно из самых цветущих предприятий на острове, и я очень богат. Я торгую - или мошенничаю, как у вас говорят - всем чем угодно. Я живу в собственной прекрасной вилле, гуляю в моих великолепнейших садах и пью шампанское с офицерами пароходов Гамбург-Американской линии, когда они заходят в нашу гавань. Я, слава Богу, не имею ни жены, ни детей... Конечно, вы сочли бы моими детьми тех мулатов, которые бегают по моим дворам. Ваша мораль требует этого на том только основании, что я их родил. Но я этого не делаю... Короче говоря, я чувствую себя необыкновенно прекрасно.
Однако в течение долгих лет я испытывал горькую тоску по родине. Сорок лет я прожил вдали от Германии - вы понимаете... Однажды я решил даже ликвидировать дело, распродать, как попало, весь скарб и провести остаток моих дней на родине. Когда я окончательно пришел к такому решению, тоска по родному краю внезапно усилилась до такой степени, что я не мог дождаться отъезда. И я отложил полную ликвидацию моего предприятия до поры до времени и сломя голову поехал с порядочным запасом денег в бумажнике пожить в Германии временно, хоть с полгода.
А пробыл я там всего три недели... И если бы я замешкался еще на день, то прокурор засадил бы меня там лет на пять. Это и был тот скандал, о котором я упоминал выше. О нем в свое время писалось во всех берлинских листках, и моя высоконравственная родня видела свое почтенное имя напечатанным самым жирным шрифтом на их страницах. Я никогда не забуду своего последнего собеседования по этому поводу с моим братом. (Бедняга служит по духовному ведомству. Он - старший советник консистории!). Если бы вы могли видеть его физиономию, когда я с самым безобидным видом уверял его, что девочкам было по меньшей мере 11 или даже 12 лет... И чем более старался я оправдаться перед ним, тем более впутывался. Когда же я сказал ему, что это, в сущности, вовсе уж не так худо и что у нас в стране предпочитают даже восьмилетних, он схватил себя за голову и вскрикнул: "Молчи, несчастный брат, молчи! Мой взор видит тебя гибнущим в бездне нечестивого тления!" Три года после того он негодовал на меня, и я добился примирения с ним только тем, что завещал каждому из его одиннадцати детей по 50 000 марок, а кроме того, стал посылать каждый месяц довольно солидную сумму для его сыновей. За это он теперь поминает меня каждое воскресенье в своей молитве. Каждый раз, когда я ему пишу, я не упускаю случая сообщить ему, что еще одна особа в здешнем селении достигла подходящего возраста - и поэтому была взыскана моим благоволением. Пусть его молится за старого грешника. Авось я исправлюсь... Однажды он писал мне, что он все время борется с своей совестью: может ли он принимать деньги от такого неисправимого человека, как я? Очень часто он уже был близок к тому, чтобы отказаться от них, и только снисхождение и сострадание к единственному брату все-таки побуждали его принимать от меня дары. Но теперь у него внезапно упала пелена с глаз, и он понял, что я просто лишь всегда шучу. Потому что ведь мне уже 69 лет и потому я, слава Богу, уже неспособен более к таким постыдным деяниям. Но он усердно просит меня на будущее время воздерживаться даже от этих неприличных шуток.
Я ответил ему... Копию моего письма, которую я, как порядочный купец, оставил у себя, я здесь прилагаю:
"Мой милый брат!
Твое письмо очень больно задело мою честь. Я посылаю тебе листьев и коры дерева Толюванга, которые собирает для меня каждую неделю один старый негр. Он уверяет, что ему 160 лет... во всякому случае, ему не менее 110 лет... И, несмотря на такие годы, он благодаря изумительному отвару из упомянутой коры пользуется славой величайшего донжуана во всей нашей местности наравне свим возлюбленным братом. Последний, впрочем, достаточно обеспечен самой своею природой и пользуется драгоценным напиткомтолько в исключительных случаях. Поэтому я могу спокойно поделиться с тобой частью моего сокровища и гарантирую быстрое действие. Послезавтра я хочу устроить по случаю дня твоего рождения маленькую попойку и разгрызу в твою честь два орешка, как это принято у нас делать в таких торжественных случаях. А висимо от того, я еще выпью за твое здоровье.
Прилагаю по случаю наступающего Рождества маленький дополнительный чек в 3000 марок (три тысячи марок). Сердечные приветствия тебе и твоему семейству.
Твой верный брат".
"P. S. Прошу тебя сообщить мне, помянешь ли ты меня в своей молитве на Рождестве?
Д.О."
Наверно, и на этот раз мой добрый брат имел тяжелую борьбу с совестью, но в конце концов христианское сострадание ко мне бедному грешнику, опять восторжествовало в его добром сердце. По крайней мере чек он оставил у себя.
Я, право, не знаю, что еще могу сообщить вам о моей жизни милостивый государь? Я мог бы рассказать вам сотни маленьких приключений и шуток, но все они совершенно такого же рода, и те, о которых вам пришлось узнать во время ваших путешествия по здешней стране. Перечитывая это писание, я замечаю, что три четверти моего письма, которое должно играть роль моего curriculum vitae, посвящены теме: "?женщина"... Это, конечно, весьма характерно для автора. Но что же поделаете? Что интересного мог бы я сказать вам о моих лошадях, о моих товарах, о моих винах? Даже покеру я остался неверен: в здешнем местечке я единственный белый, за исключением агента Гамбург-Американской линии, который играет так же мало, как и офицеры его линии, изредка навещающие меня.
Остается женщина. Что же вы хотите?
Теперь я положу это письмо в тетрадь и буду заносить в нее все те замечательные записи, которые вы желаете получить от меня и о которых я еще пока не имею ни малейшего представления. Кто знает, когда вы получите это письмо? И, быть может, с совершенно пустой тетрадью...
Желаю вам, милостивый государь, всего хорошего и остаюсь преданный вам
Ф. X.".
К этому письму были приложены следующие записи: 18 августа
Когда я перелистывал эту пустую тетрадь, у меня было такое чувство, как будто в мою жизнь вошло что-то новое. Но что именно? Молодой доктор, который пробыл у меня три дня, взял с меня обещание исследовать тайну и начать необыкновенное приключение. Тайну, которой, быть может, и не существует, и приключение, которое существует только в его воображении. И я так легкомысленно обещал ему это... Я думаю, он будет очень разочарован.
Во всяком случае, он меня смутил. Всего каких-нибудь пять месяцев пробыл он в этой стране и все-таки знает ее гораздо лучше, чем я, живущий в ней, как у себя дома, уже пятьдесят лет. Он рассказывал мне о тысяче вещей, о которых я или ничего не знал, или только мельком слышал, не придавая им никакого значения и относясь к ним с недоверием. Несомненно, я поступил бы точно так же и с его рассказами, если бы он не извлек из меня своими расспросами кое-что такое, что мне самому прежде было недостаточно ясно и что теперь предстало предо мною в совершенно ином свете. И все-таки я очень скоро забыл бы все это, если бы не маленькое происшествие с Аделаидой.