Шрифт:
МАМИН ЖЕНИХ
Каждый раз он поражал меня своим глубокомыслием. У него была такая игра — озадачивать меня: я удивляюсь, спорю, обнажаю свой недоразвитый ум, а он на этом фоне искрится, как алмаз, как замкнувшийся проводок в сети не очень высокого напряжения. А то как-то он сообщил, что плохая память — благо. Даже больше — это бесценный дар. Все гениальное на земле рождено людьми с плохой памятью. И все счастье, какое только бывает, достается тоже им. Я даже спорить не стала: какой спор, когда непонятно, о чем речь. Что это вообще такое — плохая память? Врожденный склероз? Моя собственная память серединка на половинку, ни плохая, ни хорошая, так что на этот раз его высокоумные речи не задели меня. У меня к нему другой вопрос, прямой и острый, как стрела: «Так как все-таки насчет того, чтобы жениться?» О, если бы я могла это выпалить: «Так
Он же все продолжал про плохую память.
«А какое чудо дарит такая память при чтении! Представляешь, можно всю жизнь перечитывать любимые произведения как новые».
Ну, уж это чересчур.
«Почему «любимые»? При чем здесь множественное число? Можно одно, любимое, читать и читать всю жизнь», — хмыкнула я.
Он оценил, улыбнулся. Из-под пушистых усов блеснули, как у людоеда, крупные, одинаковой величины зубы.
«Ты права. Все можно довести до абсурда. Но все-таки согласись: людям с плохой памятью легче стать счастливыми. Они быстро забывают печали и обиды, а это залог счастья».
Он надоел мне. Похоже, что у него самого была плохая память, вот он и слагал ей оды. Я не испытываю к нему никаких чувств. И представить себе не могу, что кто-то его может любить или ненавидеть. Мама, наверное, с большого отчаяния ухватилась за него. Это же такая редкость: не пьет, не курит, не женат и, кажется, вообще никогда не был чьим-нибудь мужем. Такой бессемейный, бездетный старый юноша, мысли которого крутятся вокруг мировых проблем. Мама считает, что это чисто мужское развлечение. Женщины — о модах, мужчины — о политике. Она готова слушать его скучнейшие размышления о нефтедолларах, президентах, парламентах, только бы он на ней когда-нибудь женился. Я тоже хочу этого. Пусть поженятся. В конце концов он же действительно не пьет, не курит, не матерится. Пусть. Это их жизнь, а не моя, я потерплю. Не очень-то легко жить и знать, что твоя родная, единственная мать не устроила свою жизнь из-за тебя. Я с пяти лет таскаю на себе эту вину. С тех ясных и мудрых детских лет, когда на слова подруг: «Катька слушает», — мама беззаботно отвечала: «Она в этом еще ничего не понимает». А я понимала даже тогда, когда они учитывали мое присутствие, говорили не о маме, не обо мне, а вообще о семье, о детях. «Я думаю, что если бы был мальчик, все было бы проще. Мальчики скрепляют, а девочки вносят разлад». Это сказала мамина подруга Рената. Добрая, любящая меня тетя Реня посеяла в моей душе такую панику, что я всерьез стала думать о том, как бы мне стать мальчиком. Пусть меня остригут, а брюки у меня есть…
Кому должна была мама выдать меня за мальчика, я не помню. Первый, кого я запомнила, был Тимоша. В моей усредненной памяти от него осталось несколько ярких, как из мультфильма, картинок. Берег у моря, крупные синие сливы в моей панамке, открытая дверь в купе поезда, Тимоша и мама стоят, обнявшись, спиной ко мне у окна в проходе. Когда-нибудь, лет через пять или десять, я спрошу у мамы о Тимоше. Тогда она, надеюсь, скажет. Какие секреты между взрослыми людьми? Мы станем подругами. Я не Реня, я объясню ей, почему на ней так никто и не женился. «Ты была слишком наивная, ты думала, что ради всего такого выходят замуж. А мужчинам нужен цирк с клоунами, слонами, львами и воздушными гимнастами. В любом фильме женщина-победительница обеспечивает этот цирк в своем лице. Она веселит и пугает, заставляет восхищаться и замирать от ревности. Конечно, в жизни ни одна женщина не собирается всю жизнь ходить по канату, пугать и веселить своего мужа, но до свадьбы многих на это хватает. А ты вечно глядела на своих избранников преданными, вопросительными глазами. И еще вы с Реней каждого одаривали безнадежным именем «Последний шанс».
Когда я буду выходить замуж, ни одной подруги не будет со мной рядом. И ни одного совета, особенно печатного, не возьму на веру. А то в газетках печатают: «Вы хотите покорить мужчину? Ничего нет проще! Слушайте внимательно все, что он говорит, при любом подходящем случае хвалите его и кормите. Слушайте, хвалите, кормите, и мужчина никогда ни на кого вас не променяет». Чушь! И ради чего?
Впрочем, в нашем случае есть ответ: ради меня. И жизнь свою устроить мама стремится тоже ради меня. Ей не дает покоя, что у нас неполная семья. Человек, выросший в неполной семье, считает такую семью нормальной и потом повторяет ее в собственной жизни. От этого умирают настоящие семьи, а люди звереют. Я с этим не спорю, я только говорю ей: «Пожалуйста, устраивай свою жизнь. Но зачем ты так трепещешь перед его приходом? Пирог в духовке. Скатерть на столе. Кто сейчас распивает чай в комнате и на скатерти? Для чего тогда кухня? И эти блузки, бусы. Ты должна его встречать в брюках и свитере. Минимум косметики. И улыбайся, у тебя же прекрасные зубы. Улыбайся, что-нибудь напевай и скажи ему хоть один раз: «Ах, не морочьте мне голову своими серьезными речами». Мама смотрит на меня пристально. Я нечасто позволяю себе такие выпады. Потом, что-то пересиливая в себе, отвечает:
«Ты считаешь, что я перебарщиваю с косметикой? Между прочим,
На фирме, где она работает, мужчины с ней не разговаривают. У них для разговоров специальное место — лестничная площадка. Там они дымят, как пароходные трубы, и рассуждают о курсе доллара. Наш гость, конечно, в сравнении с ними не из сегодняшнего дня. Он не дымит, не рассказывает анекдотов, юмор у него тоже несовременный, но зато собственный. Когда я уклоняюсь от прямого ответа, он ворчит: «Ну вот опять, вместо того чтобы говорить об Испании, начинаешь с Португалии». В общем, кое-что мне в нем нравится: его невозмутимость, опрятность, сияющие чистотой рубашки. Он всегда выбрит, хорошо подстрижен. Никогда не взрывается и не врет. Это не Саша-Шурик-Титарейкин, который чуть не стал моим отчимом шесть лет назад. Тот прибегал с репетиции, стирал свою единственную рубашку под краном и, пока та сушилась, жарил картошку, и мы ели ее прямо из сковороды, без всяких тарелок. Поев, он брался за телефон. Я с восхищением слушала, как он занимает у всех подряд деньги и врет, врет без оглядки на меня. Одному говорил: «Слушай, у меня две минуты — тут очередь у автомата». Другому: «Я тут у одного чудика. Занял ему сотню, а у него зарплата завтра. Выручи десяткой до завтра». Он довел меня до того, что однажды я открыла коробку, где под маминой шляпой лежали наши деньги, и вручила ему сотню. И потом, подмигивая мне, он слушал, как мама недоумевает: «Просто улетучились. Или я так обсчиталась…»
Но зато его звали Саша-Шурик-Титарейкин. Он танцевал и пел в оперетте, любил мою маму и дарил ей цветы. А этого зовут — жутко произнести вслух — Август. Как какого-нибудь римского императора. Август Бенедиктович. Папу его тоже звали не абы как.
Сущая правда, что люди похожи на свои имена. Этот вылитый Август. И ходит, как Август, и в кресле сидит, как на троне. Интересно, как его звали в детстве — Авгейка, Густик?
Мама его идеализирует. Ее не смущает даже то, что он, как какой-нибудь китаец, приносит тапочки в портфеле и, уходя, уносит их с собой. Он кандидат исторических наук, преподает студентам и считает себя другом молодежи. Так и говорит: «Я — друг молодежи, но табачок врозь». Это значит, что никаких поблажек на экзаменах он своим молодым друзьям не дает. Мне давно хочется спросить у него, почему при своих запасах знаний и интересе к мировым проблемам он не защитил докторскую диссертацию, но вместо этого я почему-то выясняю, что это такое — «кандидат наук». Почему «наук», если наука одна, определенная — историческая. И почему не «в науку», если кандидат? Кандидат в историческую науку — вот как должно звучать его звание. Август слушает меня и указательным пальцем пушит свои холеные усы, разговор ему не нравится. Зрачки сближаются у переносицы. Похоже, он еще и разглядывает свои усы сверху. Я посягаю на что-то запретное, на что не имею права. Но меня несет. «Кандидат — это ведь стоящий на пороге, у закрытых дверей в науку. Кандидат — это всего лишь претендент. Например, кандидат в президенты, кандидат в депутаты».
«Свою любознательность, — вдруг сухим голосом отвечает он, — надо гасить в библиотеке, листать словари, самой добывать ответ. Иждивенчество не обучает».
Мама страдает от наших разговоров. Когда приходит Реня, жалуется ей: «Катька выпряглась. Никакого почтения к старшим».
Реню все считают доброй. Мама красивая, а Реня добрая. Ее доброта обозначена на ней ямочками — на локотках, на щеках, даже там, где кончается шея, у Рени кругленькая, уютная ямочка. Фигуры своей она не понимает, обтягивается узкими кофтами и юбками. И тут ее ямочки как бы восполняются выпуклостями: круглые, как мячики, груди, круглый живот и даже ноги круглые дыньками. От этого все ее мечты и желания — похудеть. Она наваривает огромную кастрюлю риса на воде и съедает ее в три минуты. Потом весь день пьет воду — в воде же никаких калорий, — а вечером приходит к нам взвешиваться. Я вытаскиваю из-под шкафа напольные весы, и Реня, задыхаясь от волнения и надежды, становится на них, смотрит на стрелку и протягивает мне руки. Это означает, что сама она сойти с весов не в силах. Кастрюля риса и вода, которую она выпила, дают прибавку килограмма в три. Такого злодейства добрая Реня пережить не может, плачет крупными горючими слезами, а я смеюсь.
«Из-за чего я истязалась, — спрашивает она, — лучше бы я съела пять пирожных». Она может съесть и десять.
«Лучше бы ты оставила в покое эти диеты, — говорю ей, — ты совсем не толстая. Ты кругленькая. Такие, между прочим, тоже нравятся мужчинам».
Реня, как и мама, не подпускает меня к себе на равных.
«Кто это тут умничает насчет мужчин, — возмущается она, — что это ты себе вбила в голову? Ты что, действительно решила, что я из-за каких-то мужчин давилась этим рисом? Много им чести. Я просто хочу похудеть. Для себя. Для собственного самочувствия».
«Тогда удвой порцию. Вари две, а лучше три кастрюли и ешь, ешь, пока не умрешь».
Реня вытирает полотенцем лицо, успокаивается.
«Ладно, — говорит, — повеселились и хватит. Ты мне лучше скажи — этот приходил?»
«Приходил».
«И что?»
«Ничего. Что и всегда. На земле, оказывается, не так уж много людей, всего шесть миллиардов. Если их всех собрать в одном зрительном зале, то это будет зал размером всего в три-четыре района Московской области».
«Это он сказал?»