Мандустра
Шрифт:
Унылая, закрытая от внешнего мира, как тюрьма, обитель последней надежды на прошлую «нормальную жизнь»; пристанище обессилевших приверженцев химического решения своих душевных проблем; скорбный приют разуверившихся в собственных силах несчастных больных существ, которые сами себе выбрали болезнь и ад, но до сих пор мечтают о счастье и о кратковременном рае; «маковый корпус»; сборище печальных революционеров плоти и духа, добившихся в результате своего восстания против природы лишь добавления к обязательной для каждого человека необходимости есть, пить и дышать еще одной все перекрывающей страсти, неудовлетворение которой теперь равносильно медленной
Вообще-то основной контингент лечащихся составляли алкоголики, а нас — рыцарей Шприца — было четыре-пять человек. Один был винтовой (винт — самодельный первитин), другой, по официальной версии, лечился от ЛСД, а на самом деле просто отмазывался от милиции, которая нашла у него питерскую «кислоту».
От алкоголиков исходило тяжелое, какое-то затхлое биополе, которое создавало во всем больничном отделении атмосферу устойчивого невроза и несчастья; наркоманы же — мои коллеги и товарищи — были более легкими и веселыми, поскольку длительные и неотвратимые ломки, видимо, мощно закалили их дух и организм.
Врач вызвал меня и долго вносил в компьютер мою жизнь, потом сказал, успокоив:
— На ночь вам сделают два укола, один — для сна и другой — чтобы вас не ломало.
— Норфин? Марадол? — поинтересовался я.
— Нет, норфин у нас больше не употребляют, он снимает ломку, но на него подсаживаешься, ведь он — наркотик.
Я грустно потупил взор, потом спросил:
— Как же вы лечите?
— Трамалом.
— Да он же ничего не снимает!
— Снимает. Весь вопрос в дозе. Вот наша схема, мы никаких тайн не делаем: три капсулы трамала четыре раза в день вместе с двумя феназепамами, на ночь два реладорма, и еще первые три дня колем реланиум. Через десять дней ломка проходит, и мы снимаем бессонницу и тягу, даем антидепрессанты. Вам, наверное, я назначу капельницы с мелипрамином, чтобы быстрее восстановилась выработка организмом эндорфинов — ваших собственных опиатов, недостаток которых и приводит к ломке и депрессии. Так они будут восстанавливаться от трех месяцев до года, а с антидепрессантами — быстрее. Уяснили?
— Да, — уже веселее ответил я.
— Вы, вообще, хотите бросить? Потому что мы только помогаем, а если человек не хочет, его никак не вылечишь.
— Я о-о-очень хочу бросить! — воскликнул я.
— Врете, — убежденно сказал врач.
— Почему?
— А наркоман всегда врет. Когда наркоман говорит «здравствуйте», он уже врет.
Потекли больничные дни, заполненные скудной едой, процедурами и таблетками.
Первое время я полусонно лежал, напичканный успокоителями, будучи, как это называлось на местном жаргоне, обмороженным, и в самом деле почти не чувствовал ломки: все-таки современная медицина может ее снять, может, если хочет, — зачем же я раньше столько страдал?!
Наконец-то в этой больнице, в моем нынешнем
— Вмазаться хочу — готов биться головой о стену! — в первый же день заявил мне наркоман из Тюмени.
Потом он рассказал мне, что у них сторчался весь город — наркотики валяются чуть ли не под ногами, и он сбежал в Москву, чтобы как-то избавиться от вечного кошмара сибирской жизни.
— Ты ничего с собой не принес? Хоть что-нибудь — колеса, трава?
— Нет, — недоуменно ответил тогда я. — Я же пришел сюда лечиться! Здесь же обыскивают.
— Ну и что? — сокрушенно сказал он. — Ладно… Десять дней полежишь тут — увидишь!
Меня продолжали обмораживать, что мне очень нравилось, поскольку я не чувствовал не только ничего плохого, но и вообще практически ничего, только сонливость.
Через десять дней ломка, очевидно, закончилась, но меня продолжали накачивать лекарствами и стали давать уже какие-то возбуждающие средства, так что я немного воспрял.
Однажды вечером я, словно лев в тесной клетке, ходил по длинному больничному коридору, не понимая, что происходит, и вдруг осознал, что если я сейчас же не вмажусь, то просто умру, — случился какой-то бешеный приступ этой самой тяги, про которую мне буквально каждый день ездил по ушам врач — грустный от того, что не сможет с нами ничего сделать, заставить завязать, и даже, по-моему, в чем-то завидующий нам, тем, кто в отличие от него, знает не из книг этот кайф.
Я бросился к дежурному врачу буквально с криком:
— Сделайте со мной что-нибудь! Я хочу наркотик!
Внезапно все блага мира перед моим взором перестали чего-то стоить по сравнению с наполненным шприцем и знанием, что ты можешь сейчас вмазаться! Это было наистраннейшим ощущением.
— Ну и влип же я! По самые уши! Что делать?
— Хорошо, что вы пришли, — сказал врач.
Мне сделали какой-то укол в задницу — я успокоился и заснул.
Лечение продолжалось, мне начали ставить капельницы, от которых я сперва засыпал, а потом испытывал безудержное возбуждение и желание жить, хотя чувствовал себя при этом безмозглым бараном. Так они снимали тягу, отбивая все желания.
А алкоголики вокруг были жутко печальны, им предстояла эспераль, и они, кажется, готовы были сделать все, что угодно, за небольшой стаканчик пива или водки.
— Вот приду домой, напьюсь, — говорил я им в курилке. — А что? Выпить-то мне можно. Я же наркоман!