Манхэттенский проект глазами его участников
Шрифт:
Далее, Швебер пытается показать, что Бете повел себя надлежащим и достойным образом в ответ на маккартистские [9] нападки на ученых, державшихся левых, интернационалистских и пацифистских взглядов. На деле ни один ученый, обладавший весом, достаточным, чтобы противостоять этим нападкам, не вышел из этого эпизода незапятнанным. Оппенгеймер, явно спасая свою собственную шкуру, осуждал своих же аспирантов, притом так, что нагнал страху на бывших коллег по Лос-Аламосу, включая Бете. Бете, на первый взгляд, повел себя гораздо лучше. Когда под ударом оказался его коллега по Корнельскому университету Филип Моррисон, он кинулся защищать его, — но, во-первых, не забудем, что отвечать перед университетской комиссией по расследованию было ему несравненно легче, чем Оппенгеймеру — перед метавшей громы и молнии комиссией по антиамериканской деятельности; во-вторых, и само это заступничество Бете за коллегу, вдохновенное и действенное, было отнюдь не безусловным. Он сперва заявил временно исполняющему обязанности президенту Корнельского университета, что его, Бете, раздражало «благодушное отношение» Моррисона к советскому подходу к разоружению, а затем согласился с университетской администрацией, что необходимо обуздать его, Моррисона, политические высказывания.
9
Джозеф Рэймонд
Другим следствием Хиросимы стало то, что, как это ни осложняло их роль придворных атомного государства, некоторые из ученых, работавших над проектом Манхэттен, сделались общественными моралистами. Их к этому побуждали соображения и личные, и чисто технические. Прежде всего, они чувствовали, что обладают уникальным знанием о созданной ими бомбе: о том, чтò бомбе под силу; о том, чего следует ожидать в связи с нею; о том, как бомба может сказаться на политических структурах и военной стратегии. Опасаясь, что политики, в чьей власти находятся ученые, и общественность плохо понимают (если вообще понимают) преобразившуюся действительность, некоторые физики приняли на себя труд нравственного осмысления не только того, что следует делать в мире, ставшем ядерным арсеналом, но и самой природы нравственных поступков в этом мире. Затем, они помнили, что ведь это именно они, а не кто-нибудь, вручили людям чудовищное оружие, — и если некоторые относились к этой памяти спокойно, то другие сокрушались по поводу содеянного. Движимые угрызениями совести, они хотели всенародно объяснить, почему они сделали то, что сделали, и почему это было правильным или хотя бы извинительным.
Как и многие в Лос-Аламосе, Оппенгеймер поначалу верил, что бомба была сделана ради спасения от нацизма вековых завоеваний западной цивилизации и культуры, — в последующем же ему приходилось свыкаться с мыслью, что торжество науки угрожает этим завоеваниям. Поколение ученых, веривших (как пишет об этом Швебер), что «научное знание несет в мир доброе начало, что оно аполитично, открыто всем и принадлежит всем, наконец, что оно — двигатель прогресса», — это поколение оказалось в числе строителей нового мира, пошатнувшего питавшую его веру.
У Оппенгеймера нравственные размышления приняли более философское направление, чем у всех прочих. Его беспокоят свойства открытого общества, созданного наукой: «Явившись на свет из лона выпестованной столетиями области человеческой деятельности, в которой насилие было представлено, пожалуй, менее, чем в какой-либо иной; из лона области, своим торжеством и самим своим существованием обязанной возможности отрытого обсуждения и свободного исследования, — атомная бомба предстала перед нами в качестве странного парадокса: во-первых, потому, что всё, с нею связанное, окутано тайной, то есть закрыто от общества, во-вторых, потому, что сама она стала беспримерным орудием насилия…». Затем, он был обеспокоен общественными последствиями излишней веры в безграничность возможностей и достоверность научного знания: «Вера в то, что все общества есть на деле единое общество, что все истины сводимы к одной, а всякий опыт сопоставим и непротиворечиво увязывается с другим, наконец, что полное знание достижимо, — может быть, эта вера предвещает самый плачевный конец…». Оппенгеймер предостерегал общество от малодушного принятия на веру суждений ученых в областях деятельности, не связанных с наукой: «Наука не исчерпывает собою всей деятельности разума, а является только частью ее… Исследования в области физики и в других областях науки (надеюсь, мои коллеги, работающие в этих областях, позволят мне сказать это и от их имени) не поставляют миру правителей-философов. До сих пор эти исследования вообще не давали правителей. Они почти никогда не давали и настоящих философов…».
До наших дней дожили немногие из ученых, работавших над проектом Манхэттен. Младшим — перевалило за восемьдесят, Бете — 94 года. Им не раз доставалось в связи с нравственной стороной того, что они сделали; не удивятся они и новым книгам. Подход Мэри Палевски серьезен и уважителен. Ученые, у которых ей удалось взять интервью, едва ли сказали многим больше того, что они многократно говорили и прежде. К своему первому интервью Бете приготовил два рукописных листа, в которых выстроил свои основные доводы в удобном для него порядке. Он был не безразличен к суду истории — и во всеоружии старался способствовать ее написанию. Своих собеседников Мэри Палевски слушала, затаив дыхание от почтительности; вопросы им задавала с наивностью героини Мира Софии [10] , — и, однако же, Атомные осколки воссоздают (притом лучше, чем более профессиональная и в интеллектуальном отношении на большее претендующая книга Швебера) дух и суть живого нравственного вопроса, со всеми его неопределенностями и неувязками.
10
Мир Софии — книга норвежского писателя Йостена Гордера, ставшая бестселлером в середине 1990-х, по форме — волшебная сказка, по существу — изложение в лицах истории европейской философии для подростков; полнота и ясность этого изложения сделали его популярным среди взрослых. Героиня, девочка София, живет в мире, полном чудес: проходит сквозь плотные поверхности, оказывается в параллельных пространствах, общается с говорящими животными. Ее вожатый, Арно Кнокс, одержим идеей научить девочку философии.
Палевски спрашивает физиков-ядерщиков, почему они взялись за изготовление этого страшного оружия и что они чувствовали после того, как бомба была сброшена на японские города. Большинство из опрошенных оправдывало свои действия принципами, столь же укорененными в цивилизации, что и поднятый ею нравственный вопрос, или же указывало на обстоятельства, вынудившие их работать над созданием бомбы. Апологетика физиков не пошатнула позиций автора, однако Мэри Палевски заканчивает книгу, так и не сумев последовательно обосновать свою глубокую убежденность в том, что бомбу делать не следовало.
Почему вы согласились участвовать в проекте Манхэттен? — Нацистская бомба означала бы уничтожение всех стран с открытым и терпимым обществом; поначалу не предполагалось использовать бомбу: она была нужна только для того, чтобы удержать немцев от использования своей. — Почему вы не вышли из проекта, когда к концу 1944 года стало ясно, что у нацистов нет бомбы? — На повестке дня было создание ООН, организации, с которой связывали большие надежды на установление прочного мира, и ООН должна была знать, что такое оружие существует и что его разрушительная сила громадна. Именно это имел в виду такой праведник как Нильс Бор, когда, услышав об успешном испытании бомбы, спросил: «Достаточно
11
Джеймс Франк (James Franck, 1882-1964), американский физик, лауреат нобелевской премии за 1925 год (совместно с Густавом Герцем). Родился в Германии, в 1933 эмигрировал в Данию, с 1935 в США. Участвовал в разработке атомной бомбы. Возражал против ее военного применения: предлагал продемонстрировать противнику мощь атомного взрыва в ненаселенном месте.
12
Хирохито (при рождении Митиномия Хирохито, посмертное имя Сёва («просвещенный мир»), 1901-1989), император Японии с 1926 по 1989 год (самое продолжительное царствование в истории Японии). Автор нескольких книг по морской фауне. Номинально до капитуляции Японии был полновластным монархом, на деле чаще лишь утверждал политику своих министров. По некоторым сведениям, возражал против союза с нацисткой Германией и предвидел поражение в войне против США. В августе 1945 обратился к народу по радио (нарушив обычай молчания японских императоров) с сообщением о принятии условий капитуляции перед союзниками. В 1946 отменил догмат святости японских императоров. В 1975 был с визитом в Европе, нарушив другой (полуторатысячелетний) обычай, предписывавший японским императорам не покидать страну.
Не все ученые высказались в таком духе, но большинство горячо защищало некоторые из этих положений. Лишь один физик покинул Лос-Аламос, когда стало ясно, что нацистам бомбы не создать, — британец [польского происхождения] Джозеф Ротблат [13] . Позже он писал: «Уничтожение Хиросимы показалось мне актом безответственности и варварства. Я был вне себя от гнева…». Экспериментатор Роберт Уилсон прямо сожалеет, что не последовал примеру Ротблата, из прочих же лишь очень немногие высказались в этом духе. В последующем несколько человек — среди них Уилсон, Ротблат, Моррисон и Виктор Вайскопф [14] — зареклись работать над созданием оружия, но большинство со спокойной совестью продолжало получать шальные деньги, которые столь основательно изменили природу исследований в физике в послевоенные годы.
13
Джозеф Ротблат (1908), физик, деятельный борец против ядерного оружия, один из основателей (1957), генеральный секретарь (1957-73) и президент (с 1988) Пугвошской научно-политической конференции, всемирной организации ученых со штаб-квартирой в Лондоне. Организация изучает пути национального развития и международной безопасности. Первая встреча ученых состоялась в июле 1957 года, по инициативе Бертрана Рассела, Альберта Эйнштейна, Фредерика Жолио-Кюри и других, в деревне Пугвош канадской провинции Новая Шотландия, в имении американского филантропа Сайруса Итона. Последующие встречи проводились во многих странах, в том числе, и в СССР. В 1995 году Ротблат и его организация были удостоены нобелевской премии мира за многолетнюю борьбу за разоружение, в особенности, за организацию и финансирование встреч между американскими и советскими учеными.
14
Виктор Фредерик Вайскопф, американский физик, чье имя носит известная формула для расчета теоретической скорости протона (single-proton theoretical rate).
Это большинство не чувствовало никакой необходимости оправдываться. Герберт Йорк, который большую часть своей послевоенной карьеры посвятил борьбе за ядерное разоружение, весьма правдоподобно характеризовал высокомерие, царившее в то время: «Первое, что вам стало известно о второй мировой войне, это — как она разразилась. Для меня же это было последнее, что я узнал о ней… Первое, что вам стало известно об атомной бомбе, это — что мы с ее помощью убили множество народу в Хиросиме. Для меня же это было последнее, что я узнал о бомбе…». Чем больше удается рассеять туман неопределенности, окутывающий вопрос о разработке оружия в военное время, тем труднее найти почву для того, чтобы обвинить конкретных людей, чьи мотивы и мнения, влияние и отношение к происходившему не оставались неизменными в те годы, когда они занимались разработкой бомбы. Пусть мир был бы лучше, если бы атомное оружие не было создано и пущено в ход. Приняв это, вы сталкиваетесь с трудностью указать ученого или группу ученых, которых можно было сколько-нибудь достоверно признать виноватыми.
Тем не менее, есть еще нечто, что можно сказать в связи с опытом работы над проектом Манхэттен: нечто столь же тревожное, сколь понятное и даже соблазнительное. Для большинства ученых это была волнующая, захватывающая игра. Они сами признавали это, и не раз. Бете писал, что для всех ученых Лос-Аламоса проведенное там время «было замечательным временем их жизни». Английский физик Джеймс Так прямо называет его «золотым временем». Там были собраны все выдающиеся ученые того времени; они наслаждались обществом друг друга; они вместе работали над общим и срочным заданием, выполнение которого ломало искусственные перегородки между смежными университетскими дисциплинами. Проблемы были с научной точки зрения интересными, финансирование — неистощимым. По словам Теллера, ученые Лос-Аламоса составляли «одну большую счастливую семью». После Хиросимы, когда Оппенгеймер покинул Лос-Аламос и вернулся в Беркли, ученые в прощальном адресе благодарили его за чудесное время, проведенное под его руководством: «Мы получали гораздо большее удовлетворение от нашей работы, чем наша совесть должна бы позволять нам…» Им было так хорошо вместе, что некоторые в шутку называли ограду вокруг объекта не средством удержать обитателей внутри, а защитной стеной от внешнего мира, не позволяющей посторонним приобщиться к их счастью. И приходится сказать: именно это счастливое упоение работой, эта полная поглощенность щедро финансируемым «научным пиром», как раз и препятствовала размышлениям нравственного характера.