Марианская впадина
Шрифт:
Я стала рассматривать старичков «Тик-так» внимательнее. Старушка то и дело как-то назад заваливалась, а муж ее все время поправлял. Она тогда и сама немного выпрямлялась и сидела так, как оно само собой зафиксировалось, пока не начинала опять съезжать назад на своем стуле. Кожа у нее на руках была такой тоненькой, что я с расстояния примерно трех метров могла видеть ее сосудики и капилляры. Она была как будто хрупким птенчиком из прозрачной бумаги. Мужчина положил ей на колени журнал, пытаясь вести себя так, как будто все в порядке, но она ничего не замечала. Он поднял ее руку, положил газету, на газету руку, даже страничку между пальцами как будто закрепил. Это выглядело печально и чудн'o. Женщина молчала и смотрела сквозь своего заботливого спутника – спутника, на лице которого читались страх и отчаяние. Он тихо с ней разговаривал, шепотом произносил ободряющие слова,
Может быть, ты тоже сейчас там и путешествуешь на каком-нибудь астероиде? А может, ты сейчас плаваешь в бесконечно огромном океане и ныряешь вместе с плавающими блюдцами и рыбами-зубастиками в поисках рыботима? Кто знает…
Потом меня вызвали, выдернув меня из моих мыслей, возвращая назад в клинику. Осмотрев меня, врач заявила, что моя реакция на горе стала приобретать черты патологии. Патология – это когда начинается болезнь. Другими словами: я немножко неправильно горевала, нехорошо для здоровья. Так я это, во всяком случае, тогда сформулировала, хотя сейчас это звучит сильно упрощенно. Но ты же ведь не психиатр, а океанолог и путешественник, поэтому я все так и оставлю. Для меня это тогда значило примерно как: слишком горевала. И я тогда подумала: «То есть? Это в каком таком смысле?» По-моему, я как раз недостаточно сильно горевала, потому что сердце мое билось, хотя я-то думала, что умру без тебя. Серьезно. Обычно мозг включает определенные механизмы, чтобы справиться с горем. Поэтому ты через некоторое время после того, как Ронни не стало, снова пришел в себя. А я вот как-то застряла. Поэтому врач прописала мне лекарства и заполнила формуляр медицинской страховки, по которому я могла сама подыскать себе место лечения.
Лечение, в итоге, было так себе. Первые часы терапии я сидела напротив доктора, а он спрашивал меня, помогают ли лекарства, а потом пятьдесят минут сидел и молчал, надеясь, что я буду сама что-то вытаскивать из своих недр. Но из меня нечего было вытаскивать. Я сидела на дне Марианской впадины с ковшичком в руке и должна была вычерпывать им всю воду и всю боль изнутри, чтобы мне стало лучше. Я должна была вынуть все наружу, разложить и выставить напоказ. Но так не получалось. Я сидела на глубине одиннадцать тысяч метров, и давление было такое высокое, что снаружи все снова стекало назад, внутрь меня, когда я хоть чуть-чуть пыталась вычерпать. Там было столько черной воды, страха и темноты, и ни лучика света, ни единого. Большую часть времени я молчала, иногда начинала что-то мямлить, уходила от темы, рассказывала о днях, проведенных в постели, без каких-либо событий. Я рассказывала врачу о глубоководных зонах. «А вы знали, что там внизу, на дне Марианской впадины, на каждый квадратный сантиметр давит больше тонны веса?» – «Нет» – «Вот видите!» Я философствовала о влиянии микроскопической пыли на изменение климата. Я ему даже рассказала, какие у меня любимые макароны, потому что я уже правда не знала, что говорить. Страховка допускала семьдесят пять часов терапии, столько сортов макарон я не знала. Но о тебе я не проронила ни слова.
Боль, это ведь такая штука: она сперва набирает силу, независимо от того, что ее вызвало. Боль нарастает, пока не достигнет ста процентов. И тогда надо просто как-то выжить, неважно, в чем причина. Собака умерла. Друг ли бросил. Отец не объявляется. Брат умер. Конечно, от причины зависит, насколько глубоко боль вонзается в тебя, как долго сидит внутри и что там разрушает. Некоторые вещи больнее других. Но если тебя кто-то ударил по почкам, в первый момент тебе не важно, почему он это сделал. Ты просто, скрючившись, лежишь на земле и пытаешься как-то дышать. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Единственное, что мне тогда более или менее удалось: не задохнуться.
Однажды врач меня спросил, навещаю ли я твою могилу. Это было на седьмом или восьмом из этих бесконечных прописанных мне сеансов. Я поняла, он начинает затягивать петлю: мои рассуждения о спагетти с итальянским соусом больше не пройдут, тем более что я ничего и не ела практически.
– Нет. Я после похорон на кладбище не ходила, – ответила я. Ну вот так. Не могла я.
– А почему? – спросил он снова.
Я молчала. Не знаю, не хотела я как-то принимать то, что это, так сказать, твой новый адрес. То, что ты теперь под землей лежишь, а не в детской комнате,
– Я себя там не особенно хорошо чувствую, – сказала я через некоторое время.
Врач молчал, и я добавила: «Я не чувствую его там, кроме того, там так много других людей – бродят, смотрят, как ты стоишь у могилы. Мне не нравится».
– А для вас это нормально? Ну, то, что вы на кладбище не ходите?
– Не знаю.
Опять молчание. Вообще-то, мне бы хотелось к тебе сходить, но я как представлю, что в этот момент еще кто-то на кладбище придет, мне уже как-то тесновато становится. Близость и дистанция – сложная тема для меня. Я представила себе: человек, может быть, стоял бы на расстоянии двухсот метров, занятый сам собой, а у меня было бы ощущение, что я чуть ли не на коленях у него сижу, а мне-то только с тобой побыть хочется.
– Вы можете попробовать пойти туда в такое время, когда там никого нет.
– Когда, например?
– Вечером, к примеру.
– Вечером там тоже много народу. Приходят те, кто днем работает.
– Ну, значит, как-нибудь, когда совсем никого нет.
– Это ночью тогда.
– Хм, – услышала я в ответ.
– Вы хотите, чтобы я пробралась на кладбище ночью?
– Глупости. Вы меня совершенно неверно поняли, – ответил он, но по его взгляду можно было прочитать: «Да-да, именно это я и имею в виду, уважаемая, я только вслух этого не говорю. Не хватало только, чтобы вас судили за нарушение покоя усопших, а меня привлекли за подстрекательство».
– Совершенно идиотская мысль, – сказала я решительно, подумав при этом: «А что, это мысль!»
Ты бы нашел эту мысль бомбической. Однозначно.
Чем займется всякий нормальный человек, собираясь проникнуть на кладбище, первым делом? – будет гуглить. Так я и поступила. Поисковик тут же наполнился фразами типа: кладбище, вторжение, последствия; залезть на кладбище; что случится, если поймают; взлом, инструменты и т. д.
Наше кладбище не в деревне, в конце концов, находилось. Мама с папой жили, как и я, в большом городе. Там несколько кладбищ – твое закрывалось в семь вечера. Тот, кто после закрытия находился на территории, в любом случае нарушал порядок. По крайней мере, так в интернете писали.
Другая проблема: я – не спортивная, что для тебя, конечно, не новость. Мне пришлось бы залезать на стену высотой метр восемьдесят. Суперплана – как это, черт подери, сделать – у меня не было. Может, со стремянкой? Даже и так, все равно придется подтягиваться, поднимая на стену восемьдесят килограммов и сто шестьдесят три сантиметра моего тела. Я подумала, может, мне потренироваться специально для этого: в статусе лузера полгода каждый день ходить в качалку на подтягивания? Намерение без реальных шансов на успех – это я была вынуждена признать сразу. От депрессии – каждый день заниматься спортом, правильно питаться, ходить в университет и жить нормальной жизнью: хоп, и проблема решена? Конечно нет! Если бы все было так просто. Сначала надо было днем туда поехать и посмотреть, что и как. Это ясно. Мысль о том, что мне надо ехать на кладбище в часы, когда оно открыто, тревожила. Но я твердо решила не думать о том, что ты там лежишь, в земле зарытый. Я подумала: просто поеду, посмотрю на стену и больше ничего. И мне без разницы, сколько там людей на кладбище будет и сколько их там уже под землей. Речь шла о стене. Только о стене.
И все-таки я решила до этого раз-другой пойти побегать. Мне надо было выяснить, насколько я в форме (или, скорее, насколько я не в форме). Как далеко и как быстро я смогу убежать, если на кладбище кто-то застанет меня врасплох. Или еще что-то… Это днем ты смелая и имеешь на все научный взгляд и все такое, а ночью на кладбище будешь себя спрашивать: а привидений и зомби точно не бывает? Ну или что-то в этом роде. Зомби для тебя было тоже нечто из серии «бомбического».
Что я сделала дальше: я перевернула всю свою квартиру (с двумя комнатами моей малюсенькой квартирки это не сложно), чтобы найти свои фитнес-часы. Было дело, я надевала их каждый день, когда хотела похудеть, занялась спортом и другими полезными для здоровья вещами, как это бывает у взрослых. Часы, когда они на запястье, посылают всевозможные данные на телефон: мой пульс, например, который каждую минуту измеряется и отражается на графике.