Мария в поисках кита
Шрифт:
Когда я ехала с Кико на велосипеде, и он рассказывал мне о «самой красивой женщине».
Удары невидимой острой спицы не прошли бесследно — отсюда и кровь. Непонятно только, за что мне все эти испытания. Я всматриваюсь в зеркала, надеясь обнаружить ответ там.
Тщетно.
Что еще я должна стереть с себя, чтобы получить все ответы? Глаза — и сходство с механизмом станет полным. Я сотру свои собственные глаза, чтобы
Существует ли Кико на самом деле, или он — порождение чьей-то дурной фантазии? Наверняка существует, о нем мне говорил еще старина Фернандо-Рамон, а этого простака трудно заподозрить в сговоре с аморальным и беспринципным фриком, фрик и испанского не знает. Нужно поточнее вспомнить, что именно говорил владелец «Pilar-44».
Ничего особенного, кроме того, что у Кико не все в порядке с головой. Его не стоит опасаться, вот и все. Никаких других характеристик, ни слова о внешности или любви к рисованию, или любви к кошкам, или любви к музыкальным шкатулкам и разноцветным шнуркам. Ни слова о том, что он произносит только «пффф» и копирует жесты. Впрочем, последнее (плюс шнурки) еще можно отнести к общему проявлению душевного нездоровья. А куда воткнуть нарисованные глаза?
Или мне только кажется, что они — нарисованные?
Что, если они — не нарисованные, и даже не написанные — описанные?
Я знаю только одного мастера многостраничных описаний, — и этот мастер ВПЗР. ВПЗР, автор двух десятков книг, две трети из которых посвящены исследованию самых темных, самых омерзительных сторон человеческой души. Еще треть — откровенно патологична, и эта патология засасывает, как в воронку, губит все живое, превращает людей в мясные туши, которые потом долго и скрупулезно разделываются, страница за страницей.
В каком месте сюжета я нахожусь? Слишком мало информации, слишком мало. Возможно, настоящая Ти и смогла бы связать концы с концами, но Сумасшедшей из головы писателя, мерзкому механизму с засохшей кровью в ушных раковинах это не под силу.
Стоя перед шестью зеркалами, собранными в одно, я думаю о Кико.
Не как о мальчике-мечтателе, благополучно перекочевавшем в разряд книжных уродов; не как об островном идиоте, не как о велосипедисте, не как о рисовальщике, — как о несчастном парне, попавшем в ту же ловушку, что и я. В выгребную яму, еще более глубокую, чем моя собственная. Если я временами думаю о себе как о персонаже, то почему Кико не может быть точно таким же персонажем? Если я временами не могу произнести те слова, которые хочу, то почему я отказываю в этом Кико? Вдруг его немота еще более ужасна, вдруг его рот забит еще более неприятными вещами, а за нарисованными глазами скрываются настоящие, полные тоски?
Парень на велосипеде, которого я видела в астрономическую трубу, не был тоскливым. Не был несчастным. Я хорошо запомнила это, я запомнила его сомкнутые губы, и ботинки, и руки на руле, но… я не запомнила глаза!.. Какими они были — нарисованными или настоящими?
Надо бы вернуться на маяк и…
И что?
Чем больше я прокручиваю в памяти виды Талего в телескоп, тем более солнечными и радостными они мне кажутся, хотя солнца и не было, оно появилось позже. Талего в моем представлении выглядит теперь не хуже крохи-острова, куда я так мечтаю попасть. Тот же покой, та же тишина, та же обыденность. Старуха Майтэ совершенно обыденно стояла на улице, и кошка совершенно обыденно терлась о ее ноги, и самая обыкновенная средиземноморская зима, не холодная и не теплая, комфортная. Не совсем безлюдная, но и не перенаселенная. Та самая зима, в которую мы и отправлялись несколько дней назад. Вопрос лишь в том, добрались ли мы до нее в конечном итоге? До какой-то точно добрались, но существует ли она в реальности — вот такая, с туманом, сменяющимся снегом. С сувенирной лавкой, сменяющейся букинистическим. Со старухой, сменяющейся ничем, и при этом где-то там, за горизонтом, маячит призрак неизвестной, но «самой красивой» женщины. И чьи голоса я слышала во время велосипедной прогулки? — ведь это все же были разные голоса…
Какой из них принадлежит Кико?
Или — оба не принадлежат?
Вопросы обступают меня со всех сторон, они так и норовят захлестнуть шею, оставаться в сортире бессмысленно, но и возвращаться к ВПЗР мне тоже не хочется.
Лучше уйти через запасной выход, надеюсь, что меня не поджидает ничего сверхъестественного, — это было бы слишком для такого долгого дня. Но прежде, чем толкнуть дверь в коридор, я скольжу взглядом по сушилке и по гравюре, висящей рядом с ней.
Я уже видела эту гравюру. В букинистическом, когда тот еще был сувенирной лавкой. Одна из нескольких вариаций на тему постиндустриального Апокалипсиса, не имеющих ничего общего с патриархальным и далеким от цивилизации Талего. Но и это еще не все: гравюра отражается во всех шести зеркалах (то ли из-за ракурса, то ли из-за прихотливого приглушенного света). И почти оживает. Почти — потому что я не хочу смотреть, как она оживет. И во что в конечном итоге превратится.
Теперь я не просто ухожу, я спасаюсь бегством.
…К дому Игнасио я подбегаю не только обессиленная, но и выдохшаяся. Единственное, чего я хочу, — попасть в свою комнату (уж там-то меня не настигнет ни один из возможных Апокалипсисов, а если думать по-другому — то проще удавиться).
Уж там-то меня не настигнет, нет!..
Так думаю я и оказываюсь неправа. В моей тихой и безопасной до сегодняшнего дня комнате, прямо на кровати, стоит музыкальная шкатулка, оставленная мной в букинистическом. Она и сейчас там.
Сейчас, пока я, выбиваясь из сил, пишу все это. И пока я не выбилась окончательно, —
Спокойной ночи и удачи».
«19 января.
Пустой день внутри пустого дома.
Не потому, что я не могу выйти, — все дверные ручки поддаются, все окна распахиваются настежь. При желании я могу оказаться в садике с одинокой сосной, и уйти дальше — к морю, или к собору, или к океанариуму. Или направиться в кафе.
Но в садике меня ждет куртка Сабаса, а у моря — обездвиженные и неповоротливые лодки, а в океанариуме — труп Маноло, а в кафе — беспринципный и аморальный фрик. Паучья самка, ткущая и ткущая свою липкую словесную паутину.
Никого из них я не хочу видеть.
Никого.
Я не хочу видеть даже сиреневые ботинки Кико, а других не будет, — это ясно как божий день. Для того, чтобы увидеть другие ботинки на Кико, нужно увидеть другого Кико (следовательно, подняться на маяк и навести окуляр телескопа на остров). Не факт, что Кико снова попадет в поле зрения, — на велосипеде или без него. Но, если я буду терпеливой, возможно, мне удастся увидеть кого-то еще. Майтэ, Анхеля-Эусебио, каким я запомнила его по лету. Курро — бывшего актера и брата Кико: я сразу пойму, что это — Курро, ведь я видела его фотографии, вопрос лишь в том, будет ли он в шапочке marinerito. Курро вполне может беседовать с Анхелем-Эусебио, и возле них будут отираться кошки. А если из кафе выйдет еще один человек — с судком для пищи (para llevar) [48] и кофе в картонном стаканчике, я буду точно знать, что это — кто-то из приезжих.
48
На вынос (исп.).
Э-э… Свен.
Он приехал не один, а со своей аппаратурой для изучения китов, редко заплывающих в Средиземное море. Аппаратура тоже найдется: где-нибудь за океанариумом или на противоположной маяку оконечности острова, расставленная в шахматном порядке (почему мне кажется, что все высоколобые научные приборы числом больше двух должны быть расставлены в шахматном порядке?). Еще одно предназначение аппаратуры — помимо проведения необходимых исследований и замеров снимать с окружающего ландшафта налет сюрреалистичности. Инфернальности, как сказала бы паучья самка ВПЗР.