Мария в поисках кита
Шрифт:
Женский портрет совсем не мягок, сплошные острые углы: они способны ранить любого, кто неосторожно глянет на полотно. История жизни, подробности которой лучше не знать, чтобы не болело в самых неподходящих местах, бедная Мария Казарес!.. Если это — вообще Мария Казарес, чтобы так написать, нужно знать модель лично. И не просто писать ее с натуры, а быть посвященным в самые интимные, самые кровоточащие подробности ее судьбы. Но Казарес, которой на полотне не больше тридцати пяти — сорока, умерла (если память мне не изменяет) в конце прошлого столетия. А портрет — совсем свежий. И кажется написанным едва ли не вчера: краски еще не потеряли остроту запаха,
Под портретом условной (весьма условной!) Казарес неизвестный мне художник не оставил никакого автографа, зато он есть под портретом Монтгомери:
2q2bstr8.
Старика, изображенного на третьей картине, благородным не назовешь. Чудовище из чудовищ, бритый наголо, безобразно растолстевший, страдающий подагрой Мефистофель, почему это я решила, что он страдает подагрой?
Нипочему.
Просто решила, и все, но даже подагра не извиняет такого взгляда на мир: он исполнен ненависти и одуряющей злобы. На меня, в частности: я не сделала картинному персонажу ничего дурного, мы вообще видимся впервые, откуда тогда ненависть?..
Наверное, это ненависть к собственной старости как таковой. К дряблым, отвисшим мышцам, в которых утопают кости скелета. К немощи, которая делает любую попытку выскочить в чем мать родила на Уолл-стрит трудновыполнимой и смешной. Пробежаться голышом по чему бы то ни было — прерогатива беспечной юности. У юности слишком много ничем не заслуженных прерогатив — и за одно это ее и можно ненавидеть, во всяком случае, тем, кто стоит в безнадежном отдалении. Я тоже не могу приблизиться к портрету, а может, просто не хочу. Не ступлю и шагу, хотя потоки ненависти с портрета больше не захлестывают, их сменило сожаление. Не о прошедшей жизни, ни об обманувших и обманутых женщинах, не о славе, не о бесславии, а всего лишь о такой простой вещи, как «пробежаться голышом».
«Марлон Брандо, вот кого мне здесь не хватает».
Кажется, так выразилась ВПЗР в свой первый визит сюда; и старик на портрете вовсе не Мишель Симон. Марлон?
Вряд ли он хотел, чтобы его увидели именно таким. Хоть кто-нибудь.
Хорошо-хорошо, я не смотрю. Не смотрю.
Тем более что взгляд мой теперь устремлен к двери, ведущей в чрево маяка: она распахнута настежь. И в глубине слышны гулкие, отдающиеся в висках шаги.
Через секунду я оказываюсь в башне, у подножия винтовой лестницы: в отличие от дома здесь ничего не изменилось, ровным счетом ничего: та же белая кирпичная кладка, та же ниша в стене — с украшенной бумажными цветами чудотворной Марией. Все бы ничего, но я снова чувствую себя под сводами вэпэзээровской черепной коробки: из-за надписи на гипсовом постаменте: «Maria de los Milagros»: прошлое и абсолютно неправильное «la» сменилось адекватным «los», без всякого постороннего механического вмешательства. На гипсе нет ни единой царапины, ни единой потертости, новоиспеченное «los» никак не выбивается из общего ряда.
«Выкусите, суки!» — эхом отдается у меня в голове. Но сама бы я сформулировала ту же мысль несколько иначе:
Вот и хорошо, что исправила, вот и славненько, у любителей искать блох будет меньше поводов прикопаться!
— Кико! — кричу я, оставив Марию в покое и прислушиваясь к шагам на лестнице. — Ты там, наверху?..
Пока не поднимусь — не узнаю.
…На то, чтобы подняться, уходит чертова уйма времени, два привала с запоздалыми сожалениями о нелучшей физической форме и клятвами купить годичный абонемент на фитнес по возвращении. О том, когда именно состоится возвращение, я предпочитаю не думать.
Когда-нибудь, да состоится.
Впрочем, поднявшись на верхнюю площадку, я тут же забываю — и о клятвах, и о сожалениях, — так чудесен вид, открывающийся с высоты. Нельзя сказать, что я совсем уж к нему не готова; в паре десятков фильмов, названия которых не припомнить и под страхом смерти, подобный пейзаж фигурировал. В него были вплетены романтические ноты, трагические ноты; ноты, влажные от любви; ноты, липкие от страха; ноты полной растерянности перед неизбежной гибелью. Боль, ужас и головокружение тоже присутствовали, но головокружения и ужаса я как раз не испытываю. Скорее — любопытство. Сквозь толстые панорамные стекла я вижу Кико, чья фигура наполовину перекрывает какой-то прибор.
Телескоп.
Его труба напоминает укороченный едва ли не вполовину гранатомет (при чем здесь гранатомет — непонятно; видимо, гранатометы я видела по зомбоящику чаще, чем такие вот любительские телескопы). Множеством сочленений труба крепится к легкой серебристой треноге и нацелена в море. Кроме того, сам прибор снабжен парочкой выдвижных конусовидных деталей, предназначение которых для меня — загадка. Телескоп, а еще больше — тренога оставляют ощущение непрочности конструкции. Чего не скажешь о цепи, соединяющей треногу с поручнями ограждения. Она основательна, тяжела даже на вид и покрыта толстым слоем ржавчины.
Странно, что ВПЗР не рассказала мне о телескопе, она ведь любит такие сложноустроенные и много чего обещающие механизмы.
Или — телескопа тогда еще здесь не было? Сильный ветер был (она упоминала о ветре, дует он и сейчас), а телескопа — не было. Я сама высказала предположение, что один из проживающих в доме братьев может быть астрономом, — и вот, пожалуйста: из гавани захламленной всяким дерьмом писательской башки выплыл новехонький телескоп.
Выйдя на площадку и кивнув безучастному, но чуть посторонившемуся Кико, я не спешу заглянуть в окуляр. Я присаживаюсь на корточки перед цепью.
Она висит здесь давно, и замок на ней такой же древний, гнездо для ключа забито грязью: похоже, оно не видело ключа несколько лет, если не десятилетий. Вполне современный и далее модерновый телескоп никак не монтируется с допотопной цепью, и все же они пребывают в трогательном симбиозе. От созерцания которого у меня начинает неприятно сосать под ложечкой.
Интересно, к чему раньше крепилась эта проклятая цепь?..
Обращаться за разъяснениями к Кико бесполезно, и все же я ору, стараясь перекричать завывания ветра:
— Чей это телескоп, Кико? Твой? Твоего брата?..
Вместо ответа Кико слегка подкручивает и поправляет трубу, придавая ей нужный угол. Глупо высматривать что-то в затянутом ватными облаками небе, да еще посередине дня, но телескоп вовсе не нацелен в небо. Он нацелен в глубину бесконечного, пустынного, выгнутого дугой моря.
— Хочешь, чтобы я посмотрела, да?..
Не дожидаясь ответа, я приникаю к окуляру.
Судя по всему, это очень хороший телескоп, никакого сравнения с полевым биноклем, дающим стандартное двенадцатикратное увеличение. На какое расстояние ко мне приближается действительность, которая омывает Талего? Трудно сказать, вот только море совсем не пустынно. Я вижу островок, такой крошечный, что на нем едва хватает места дому и небольшой рощице средиземноморских сосен. К проплешине в скалистом берегу прилепился причал с одиноким катером и парой пустых шлюпок.