Марковцы в боях и походах. 1918–1919 гг.
Шрифт:
Быстро сформировалась пулеметная команда. Не было у нее лишь лошадей и двуколок. Количество патронов было доведено до 120 на человека. Только теперь чины батальона решили, что они вооружены «до зубов», хотя многого еще недоставало.
Однако малочисленность батальона, как и всей Добровольческой армии, была постоянной темой разговоров среди офицеров. Приписать ее отсутствию приказа о мобилизации офицеров никто уже не мог, т. к. все были убеждены, что таковой приказ, будь он отдан генералом Алексеевым или генералом Корниловым, исполнен не был бы. Высказывалась даже мысль о вине своей, вине каждого добровольца-офицера.
«Меня
Много вопросов и «больных» тем возникало среди офицеров в то время. От признания упущения, приведшего к малочисленности Добровольческой армии, переходили к теме о виновниках революции, не исключая из них в какой-то степени и себя, а признав революцию как совершившийся факт, говорили о разномыслии среди офицеров, которое она породила. Монархия? Республика? Временное правительство? Учредительное собрание? Только вопрос о советской власти не вызывал никаких споров.
«Происходили и инциденты, но разрешались они весьма мирно. В батальоне был поручик Смирнов. Когда он явился к нам в роту, мы с недоверием отнеслись к нему. Был он тогда немного навеселе и начал ко всем придираться.
– Что, монархию восстанавливать собрались? Ишь, монархисты какие задним умом! Где уж вам! Не могли отстоять ее, когда должны были, когда о присяге должны были помнить. А теперь уж – дудки!
Мы заподозрили в нем большевика. Он был арестован. Было расследование, которое установило совершенную его непричастность к большевикам как по делам, так и по убеждениям. Укоряя других, он укорял и самого себя.
Перед боем он говорил: „Чувствую, что живому мне не быть. Да и не хочу я жить после того, что мы наделали. Пока жив, буду бить большевиков, но и сам себя не пожалею“.
Рыжий, большого роста, сильный… Убит он был в упор.
Что-то отчаянное было в натуре у поручика Смирнова, отчаянное в высказывании своих мыслей, отчаянное в делах. Но он был прав…»
В терзаниях мыслей и переживаний всех примирительную роль и указующую на единственно правильный путь данного момента играл доброволец Калашников. Вот что записано о нем в воспоминаниях:
«Вольноопределяющийся Калашников 22-летним студентом в 1905 г. был сослан в Сибирь, где пробыл 12 лет.
Заслуженный деятель революции, досрочно освобожденный ею из далекой Сибири и ею же вознесенный на вершины власти, – он первым оказался в стане ее смертельных врагов: генерала Алексеева и генерала Корнилова.
Комиссар Северного фронта, он не задумался порвать со своим прошлым и променять карьеру крупного государственного масштаба на подбитую ветром шинель добровольца. Много загадочного таил в себе этот чистый сердцем человек. В нем было что-то от Шатова. Вечный и неустанный искатель истины, он не умел и не хотел служить ни одному делу, не отдавшись ему целиком.
Как и почему засосала его грязная тряпка революции, навсегда останется тайной. Сыграла ли тут роль впечатлительность или жажда служения
Занимая столь высокий пост при Временном правительстве, он не мог не знать о жертвенной крови русского офицера. Какая-то капля этой крови упала ему на сердце и сразу смыла весь обман революции. В ее размалеванное лицо швырнул он все, чем наградила она его, и бросился к оставленному храму.
Две розы положил вольноопределяющийся Александр Васильевич Калашников к подножию алтаря обретенной им России: белую – своей чистой души и красную – своей крови. Благодарной памятью белых соратников и широким красным пятном на белой пелене снега – их обе приняла Россия!»
«Служить России и бороться за нее», – вот что утверждалось добровольцами. И сугубое значение имело это, когда оно говорилось начальником перед строем своих подчиненных. Одним из таких был командующий 3-й ротой 1-го Офицерского батальона штабс-капитан Пейкер.
«Он обожал свою роту, но старался скрывать свою любовь за суровыми требованиями воинской дисциплины. И все же отеческая мягкость всегда чувствовалась в его обращении со своими офицерами», – записано о нем в воспоминаниях. Не сильно ли сказано: молодой офицер и «отеческая мягкость» в отношении таких же молодых, как и он сам? Но так было и было для роты вполне нормально: офицеры составили семью-роту, и командир роты – ее отец, и его слова перед строем роты, слова ответственные.
Штабс-капитан Пейкер говорил своей роте:
«Эта война – это общее русское горе и общее русское страдание. Как смеем мы считать себя русскими, если не разделим эти страдания с русским народом. Поверьте мне, г. г. офицеры, что наша национальность определяется не нашими привычками и не теоретической любовью к отвлеченной России, а нашей неразрывной связью с судьбами ее, от чего мы не имеем права уклоняться».
Через короткое время штабс-капитан Пейкер был смертельно ранен и умер.
Настроение в батальоне крепло не по причинам, приходящим извне, которых и не было, а внутри его самого. Окончательно все разногласия отпали после посещения в первой половине января батальона генералом Корниловым.
Вот воспоминания об этом посещении нескольких офицеров:
«Одетый в штатское пальто со ставшим традиционным треухом на голове, генерал Л.Г. Корнилов походил на рабочего. Поздоровавшись и собрав вокруг себя офицеров, он начал говорить о формировании армии, об ее политической платформе, о необходимости вооруженной борьбы с большевиками. „В моей армии место всем, от правых до левых. Здесь нет места только большевикам“, – твердо заявил он. Корнилов говорил о военном и политическом положении России, о необходимости свержения агентов германского Генерального штаба. Речь генерала Корнилова, простая и близкая простотой своих слов, его голос, интонация возбуждали больше, чем выработанные эффекты записных ораторов. За ней чувствовалась страшная личная сила, покоряющая и импонирующая.