Марш
Шрифт:
Тут только она нагнулась поднять узелок, который бросил Роско. Сразу же, не разворачивая, поняла: это те самые два золотых, что он однажды, когда она была еще маленькая, ей показывал. Все его сбережения. Тут и думать нечего, мисс Перл, — сказал он тогда. — Обе деньги настояшши. На зуб-то спытай, почуешь с ходу! А вот орлы — видала? Мошну ежли такими полнехонько набить — сможешь по небу орлом летать, потому на них орлы и натиснуты, на деньгах этих!
У Перл перехватило горло, слезы рвались наружу. Она двинулась и пошла. Мимо большого дома с его надворными постройками и курящимся, догорающим овином, мимо застреленных мулов и хижин рабов, где они мельтешили, с песнями собирая пожитки, — и пошла, и пошла по лесной дороге туда, где с разрешения хозяина когда-то устроили кладбище.
К тому времени на этой сыроватой прогалине было уже шесть могил, над каждой колышек и дощечка с вырезанным на ней именем покойного. Более давние могильные холмики, как у ее матери, поросли мхом. Перл присела и прочитала имя вслух: Нэнси Уилкинс. Мама, — сказала она, — я свободна! Ты говорила мне: деточка, дорогая моя Перл, ты будешь свободной! Ну вот и вышло: они ушли, и я свободна. Свободна! Свободна как никто другой на всем белом свете, вот как я свободна. Но маса-то каков! Уезжая, он даже бровью не повел, взглядом не удостоил собственную свою кровиночку, родненькую дочку! Как будто и нет у меня его светло-карих глаз, и лицом словно я не похожа на него как вылитая — уж точно больше похожа, чем эти недоростки, которых родила ему жена, что один братец, что второй. Ведь и кожа-то у меня белым-бела, что твоя лилия!
Перл упала на колени, прижала руки к груди. Дорогой мой Боженька Иисус, — зашептала она, — возьми эту женщину к себе, она хорошая, добрая. А меня, твою Перл, научи быть свободной.
Мало-помалу рабы, таща узлы и старые ковровые саквояжи с пожитками, потянулись к господскому дому, где стали располагаться под кипарисами у парадного крыльца. Глядели по большей части в небо, как будто то новое, что, по слухам, вот-вот придет, явится именно оттуда. Все одеты по-воскресному. Семеро взрослых — двое мужчин (старый Джейк Иерли и Джубал Сэмюэлс, одноглазый), пять женщин во главе с древней, едва передвигающей ноги бабкой, — и трое малых детей. Дети держались на удивление тихо. От взрослых далеко не отходили и либо собирали букетики из полевых цветов, либо возились в пыли, перебирая камешки и ковыряя ими землю.
Призывать к терпению Джейку Иерли не приходилось. Страх, который все видели в глазах спасающихся бегством масы и миссус, недвусмысленно говорил им, что избавление пришло. Однако небо оставалось безоблачным, и, по мере того как солнце подымалось выше, все сперва уселись, потом разлеглись, а кое-кто и задремал, чем, надо сказать, огорчил Джейка Иерли, который считал, что солдаты-северяне, когда придут, должны застать черный народ не в расхристанном состоянии, а чтобы освобожденные мужчины и женщины стройными рядами радостно и бодро встречали освободителей.
Сам он стоял со своим костылем на середине дороги и не двигался. Слушал. Очень-очень долго слышно ничего не было, разве что слабенькое шебуршание в воздухе — будто тебе кто на ухо шепчет или далекий лес шумит. И вдруг услышал. Что? Да и не скажешь сразу. Даже не звук, скорее ощущение, что нечто изменилось, причем скорее в нем самом, нежели в окружающей обстановке. Костыль в его руке, вдруг превратившийся во что-то вроде волшебного жезла, был им решительно направлен в западный сектор неба. В ответ на это все остальные встали, вышли из-за деревьев и увидели. Увидели дымы на горизонте, которые поднимались в разных местах — сначала тут, потом там… Но главным во всем этом был изменившийся цвет неба; нашлась в конце концов и причина изменения — вон она: ползущее вверх бурое облако, поднимающееся с земли, как будто весь мир перевернулся вверх тормашками.
Все на это облако смотрели, а оно тем временем обрело красноватый оттенок. Передвинулось вперед, спереди узкое, как сабельный клинок, а затем расширяющееся, будто отвал земли за лемехом плуга. Ползло через все небо к югу. Когда до них дошел и шум этого облака, он оказался не сравним ни с чем, что они когда-либо слышали в жизни. Он не был по-небесному страшен, как гром, молния или вой ветра, зато отдавался у людей в ногах, вызывал в них ответную дрожь, будто гудит земля. Затем, подхваченный порывом ветра, шум стал ближе, и в нем временами слышалась ритмичная поступь — тут у всех отлегло от сердца, потому что огромному облаку пыли нашлось простое, человеческое объяснение. В конце концов, как бы обочь этого шума попираемой ногами земли стали различаться живые человеческие голоса, выкрики. Мычание коров. И скрип колес. Но видно ничего не было. Невольно все подались ближе к дороге, но и там ничего. Звучный гомон доносился отовсюду, полнил собой пространство, как то облако красной пыли, что неслось мимо них к югу, заставляя небо позади себя тускнеть, — то было великое продвижение Северных армий, но пока оно выглядело не более вещественным, чем если бы это были армии духов.
Отряд фуражиров Кларка состоял из двадцати человек верхами и двухфургонного обоза с пристегнутыми к нему тремя вьючными мулами. Хотя вообще-то, согласно приказу командования, солдат у него должно было быть не менее пятидесяти. Они следовали в нескольких милях от маршрута основной колонны, поэтому, наткнувшись на плантацию, Кларк решил разобраться с ней не мешкая.
Въехав в усадьбу, он сразу же увидел сбившихся в кучку рабов, но предпочел их не заметить. Лишь головой качнул. Рядом с каждым на земле стоял или потрескавшийся жалкий сундучок, с какими ходят по селам коммивояжеры-коробейники, или мешок из-под хлопка, набитый пожитками. Кларк выставил дозорных и принялся за дело. В дальнем конце двора, позади всех построек, дымился сгоревший фуражный овин, ветер кружил над ним, взметывая хлопья черного пепла. Поодаль лежали три мула с простреленными головами. Кларку было приказано следить, чтобы подобного рода акты неповиновения пресекались решительным образом. Пока что, впрочем, он следил лишь за тем, как его солдаты вереницей несут на плечах из амбара мешки с сахаром, кукурузой, мукой и рисом. В коптильне полки прогибались, уставленные горшками с медом и сорго. С крюков свисали свиные окорока и копчености, забрать которые хозяину не хватило времени. А одна из клетей была полна сладкого картофеля — не меньше двух сотен фунтов, если навскидку.
Работа у солдат шла споро. Свиней забили мигом, а вот с курами кто-то прошляпил, и они разлетелись по всему загону. Шум, гвалт… — ну, тут негритята, конечно, сбежались… Хихикали и посмеивались, глядя, как белые господа плашмя бросаются наземь, пытаясь подмять под себя заполошно орущую курицу или связать ноги гогочущему гусю. Ну что ж, всем хорошо, все довольны, думал Кларк. Такая-то война еще ничего, всегда бы так!
В Армии Теннесси он был одним из немногих уроженцев восточного побережья. Поэтому считал себя не таким беспечным и не настолько провинциальным, как большинство его сослуживцев. А то ведь порой диву даешься: даже унтер-офицеры не обучены грамоте! Зато Кларк — о! — дежурил как-то раз в Белом доме, и ему доверили доставить генералу Шерману в его штаб, располагавшийся в Аллатуне, письмо самого президента. Прибыл в разгар сражения, после которого генерал попросту не отпустил его, велел остаться. Может быть, генерал, конечно, и снесся потом с Вашингтоном по телеграфу, но все равно это было сделано как-то небрежно и для Кларка, пожалуй, даже унизительно, — ну кому понравится, когда вопрос о твоей дальнейшей службе решают мановением пальца!
Но теперь его беспокоило другое. Где же весь скот? Зайдя за угол господского дома, он у парадного крыльца поговорил с высоким седовласым негром, который назвался Джейкобом Иерли. Иерли повел его через поселок рабов в лес, потом мимо маленького кладбища, дальше под горку, и вот уже под ногами зачавкало. За рощицей бамбука начиналось болото, где маса надумал утопить своих коров. Пять коров еще стояли в жиже по самую холку — принимали судьбу бесстрастно, не жалуясь. Теленка было уже не спасти, он наполовину плавал, из воды торчало лишь его гузно. Пришлось звать подмогу; потребовались несколько солдат с веревками, чтобы всех коров вытащить. Да и времени на это ушло немало. Теленка освежевали. Коров подвели к телегам и привязали, чтобы чапали сзади.
На такую добычу не стыдно бы угрохать и целый день, а день-то как раз был чуть не весь впереди — солнце едва-едва перевалило к западу. Солдаты, понятное дело, самостийно ринулись в дом на розыски — чем бы еще себя побаловать. И как бы ни хотелось Кларку скорей двигаться дальше, он понимал, что сейчас не надо вставать им поперек. Выходит, и нижестоящие могут приказывать командиру, даже без слов. А еще это пример того, чему он не мог бы дать связного объяснения в письме домой. В огромной массе людей, составляющих армию, подчас странные происходят завихрения, так что сквозь жесткий каркас воинской дисциплины своеволие и упрямство порою просачиваются беспрепятственно и легко. Лучшие офицеры знают, когда и на что надо закрыть глаза. Даже генералы отдают приказы, в общем-то, скорее ради истории. Кларку все это было не по душе. Он любил порядок. Строгость и дисциплину. Себя содержал в чистоте, всегда был гладко выбрит. Форма наглажена. Ранец правильно уложен. Писчая бумага в клеенчатом конверте. Однако ремесло снабженца требует определенной лихости, которая в свою очередь заставляет смотреть сквозь пальцы на вольности подчиненных. Его обормотам нравится их независимость. Нравятся им и выгоды, которые они из этого извлекают, притом безнаказанно, поскольку их добыча жизненно необходима для успеха армии, которая по плану генерала Шермана должна кормиться непосредственно с земли.