Маршалы Сталина
Шрифт:
Четвертое. Обвинение меня в том, что соревновался в барахольстве с Телегиным — является клеветой. Я ничего сказать о Телегине не могу. Я считаю, что он неправильно приобрел обстановку в Лейпциге. Об этом я ему лично говорил. Куда он ее дел, я не знаю.
Пятое. Охотничьи ружья. 6–7 штук у меня было до войны, 5–6 штук я купил в Германии, остальные были присланы как подарки. Из всех ружей охотилась команда, часть штуцеров, присланных в подарок, я собирался передать куда-либо. Признаю вину в том, что зря я держал такое количество ружей. Допустил я
Шестое. Обвинение меня в распущенности является ложной клеветой, и она нужна была Семочкину для того, чтобы больше выслужиться и показать себя раскаявшимся, а меня — грязным. Я подтверждаю один факт — это мое близкое отношение к 3-вой, которая всю войну честно и добросовестно несла свою службу в команде охраны и поезде главкома. 3-ва получала медали и ордена на равных основаниях со всей командой охраны, получала не от меня, а от командования того фронта, который мною обслуживался по указанию Ставки…
Седьмое. О том, что не желал подписываться на заем, — это также клевета. Никогда меньше 1,5-2-месячного оклада я не подписывался. Это можно подтвердить документами.
Восьмое. Партвзносы действительно платил Семочкин, так как я состоял в парторганизации Генштаба, а большей частью я был на фронте, и чтобы не просрочить партвзнос, я поручал Семочкину производить партвзнос.
В заключение я заявляю со всей ответственностью:
1. Семочкин явно клевещет на меня. Я очень прошу проверить, был ли у меня подобный разговор с Коневым и другими, как надо обманывать т. Сталина, рассказывая об обстановке.
2. Семочкин клевещет на меня, рассчитывая на то, что он является вторым, после Новикова, свидетелем о якобы моих антисоветских взглядах, и что ему наверняка поверят. Я глубоко сознаю свою ошибку в том, что поделился с ним сведениями о клеветническом заявлении Новикова и дал ему в руки козырь для нечестных разговоров, антисоветских разговоров и, наконец, против меня.
3. Прошу Центральный Комитет партии учесть то, что некоторые ошибки во время войны я наделал без злого умысла и я на деле никогда не был плохим слугою партии, Родине и великому Сталину.
Я всегда честно и добросовестно выполнял все поручения т. Сталина.
Я даю крепкую клятву большевика — не допускать подобных ошибок и глупостей.
Я уверен, что я еще нужен буду Родине, великому вождю т. Сталину и партии.
Прошу оставить меня в партии. Я исправлю допущенные ошибки и не позволю замарать высокое звание члена Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков).
Член ВКП(б) ЖУКОВ.
12.1.48 г.»
Можно лишь посочувствовать маршалу: человек, державший в руках судьбы миллионов, вынужден униженно, будто он и вправду «слуга» пусть и «партии, Родины и великого Сталина», объясняться, каяться, давать «крепкую клятву».
От него, словно от прокаженного, торопятся отмежеваться даже сильные мира сего. Молотов, на которого Жуков сослался в вышеприведенном письме, сообщил Жданову о единственном ценном подарке его дочери Светланы своей подруге — дочери Жукова, — золотом кольце с бриллиантом, купленном в комиссионном магазине за 1.200 рублей. «Остальные подарки в аналогичных случаях — неценные безделушки», — заверял он.
Казалось, тучи над маршалом сгустились донельзя. А тут еще присланная из Москвы инспекция Министерства обороны оценила лучшую в округе дивизию неудовлетворительно, давая понять, что боевая подготовка в ОдВО в целом не выдерживает критики. Значит, командующий недорабатывает.
И все же до ареста Жукова дело не дошло. Сталин, очевидно, понимал, какой удар в противном случае был бы нанесен его собственной репутации, коль скоро его заместитель в годы войны был бы объявлен — на манер 30-х годов — «врагом народа». Но вот припугнуть даже не столько самого маршала, сколько общественное мнение в целом, показать, кто по-прежнему «в доме хозяин», — возможности не упустил. Жуков был направлен в самую что ни на есть российскую глубинку — Уральский военный округ.
Народная молва распространила слух, будто Эйзенхауэр, узнав, как власть шельмует его боевого соратника по второй мировой войне, предложил ему перебраться в Америку. И даже вызвался прислать за ним в Одессу крейсер. Отправить Жукова в Свердловск, пусть попробуют туда добраться на крейсере, так якобы отреагировал на это вождь.
Но и на Урале Георгий Константинович не сломался. «Это был человек огромного личного мужества и самообладания, — характеризовал его маршал Василевский. — В самые трудные, даже критические моменты, работая с ним, как говорится, бок о бок, я не видел Жукова растерянным или подавленным. Напротив, в такие моменты он был, как никогда, деятелен и целеустремлен». Только ли к дням войны относится вывод старого друга, коллеги и родственника (сын Василевского был женат на одной из дочерей Жукова)? Как видим, не только.
Сталинская опала ушла лишь со смертью тирана. Жуков был отозван в Москву на пост первого заместителя министра обороны. Главное, что он сделал в те первые месяцы, вошло в анналы истории: он обеспечил арест Берии. В очерке о зловещем Лаврентии автор сознательно опустил детали ареста, чтобы именно здесь рассказать о них устами самого Жукова.
Вот что вспоминал о том незаурядном даже в его по особенному насыщенной жизни событии Георгий Константинович: «Меня вызвал Булганин — тогда он был министром обороны…
— Поедем в Кремль, есть срочное дело.
Поехали. Вошли в зал, где обычно проходят заседания Президиума ЦК партии. Потом я узнал, что в тот день было назначено заседание Совета Министров. И министры действительно были в сборе. На заседании информацию должен был делать Берия. И он готовился.
Я оглянулся. В зале находились Маленков, Молотов, Микоян, другие члены Президиума. Берии не было. Первым заговорил Маленков — о том, что Берия хочет захватить власть, что мне поручается вместе со своими товарищами арестовать его.