Март
Шрифт:
– Так, - сказала она. - Через неделю я все устрою. А сейчас пошли в кино. Да... А она знает?
– Нет, ты что! - Алеша ошалело посмотрел на Лялю.
Ляля осторожно промолчала. Она-то считала, что эти, на Западе, правы: человек должен все знать. Всегда лучше сказать правду.
Алешину маму прооперировали и обещали ей еще лет пять жизни, вернее, не ей, конечно, обещали, а Алеше для нее. Когда наступил очередной март, уже оставалось четыре. Алеша носил с собой эту правду, упорно не желая переложить ее на плечи мамы. Он, вероятно, надеялся, что она будет потихоньку забирать по кусочку сама, но она повела себя очень странно: совершенно поверила в благоприятный исход. Это Алешу даже злило. А когда на плечи ему опустился еще и влажный тяжелый март, сделалось совсем невмоготу. Алеша стал искать поддержки и нашел. Он
Оля работала в библиотеке, и ей там не нравилось. Не потому, что было скучно: ее жизнь никогда не была особенно богата событиями, она к этому привыкла. Но Олю на работе не любили. Она честно старалась так подтянуть или, наоборот, расслабить мышцы лица, чтобы оно выглядело жизнерадостным, но у нее не получалось. Сотрудниц раздражал Олин несчастный вид, они справедливо полагали, что имеют не меньшее право быть несчастными, не желая принимать в расчет, а может, не догадываясь, что Оля просто создана из усталых клеток. Кто-то окрестил ее "робкой пророчицей". Всем казалось, что Оля все время хочет "накаркать", да боится. Там, где у людей помещаются мысли, служащие для связи всех остальных, ну, например: "Та-ра-ра" или "Ну и фиг с ним!", у Оли жило вечное: "Господи, как я устала!". И так как рот был на замке, то мысль выражала себя в неуклюжей походке, прикрытых глазах и сутулости.
Ляля работала в хорошей больнице, много и со вкусом оперировала. Она рано поняла: единственное, что не обманывает, это работа. Все честно: вложил силы - получил результат. Все было бы очень неплохо, если бы на Лялю не накатывали временами приступы неукротимого гнева, которые сопровождались учащенным сердцебиением и распирающим чувством в голове. Артериальное давление повышалось. Но главная беда была в том, что Ляле казалось, будто она должна, она заслуживает быть не здесь (собственная квартира,улица, операционная) и не с теми (родители, знакомые, пациенты, коллеги), а где и с кем - она и сама не понимала. И бог знает почему, сразу после таких приступов на память ей приходили Алеша с Олей. И она успокаивалась, и опять работала, работала и работала.
Оля и Алеша сидели на подоконнике и ждали завбиблиотекой, чтобы поговорить об Олином трудоустройстве. Алешин НИИ помещался в новом бетонном здании с огромными окнами.
– Надо, наверно, делать какие-то простые вещи, например, бегать по утрам, - вяло говорил Алеша.
– У меня бессонница, я засыпаю в три, утром я встать не могу, - устало отвечала Оля.
– Я тоже... засыпаю в три, - сказал Алеша, внимательно посмотрел на Олю и обнаружил то же выражение, каким его каждое утро встречало зеркало.
Сердце у Алеши забилось не хуже, чем у Ляли, которую в этот момент у нее в кабинете как раз скрутил очередной приступ, и сидела она, вцепившись в край стола и с ненавистью глядя на историю болезни больной Кусковой. И Алеша нарочито будничным голосом сказал:
– Ну, что ж, по утрам мы не можем, тогда давай бегать по вечерам.
– Давай, - сказала Оля, и ей стало так жарко, что на носу выступили капельки пота. Проклятое солнце, проклятый март, самый долгий, невразумительный, никчемный месяц года! От радости Оля как-то вся сгорбилась, осела и сказала: - Все равно ничего не выйдет...
Совершенно непонятно было, что должно выйти, но Алеша тоже очень обрадовался. Он отвернулся и смотрел в другую сторону, пока не пришла заведующая библиотекой. Ляля же, у себя в кабинете, за пять километров от НИИ, вдруг вспомнила, как накормила в детстве Алешку немытым яблоком, улыбнулась, перевела взгляд с фамилии "Кускова" на окно и глубоко вздохнула: вот и солнце! Вот уже и март, самый чудесный, самый важный месяц года. Давление упало, пульс нормализовался.
Если усталый поведет усталого, то... к обоим придет второе дыхание. Минут через двадцать медленного бега они действительно освобождались от усталости. Каждый из них полагал, что спасает другого. Кому вообще пришло бы в голову, что их надо спасать, когда, перейдя на шаг, порозовевшие и обветренные, они возвращались домой? Пара как пара. Он на положенную "голову" выше ее, и плечи у него не уже нормы, и бедра у нее не шире, чем надо, и лица мягкие. Один доктор, Лялин коллега, так говорил: "Лицо мягкое...", как будто
Оля вытянула руку, потому что почувствовала, что от нее этого ждут, и... а вдруг не ждут? Оля, воспитанная на "Новой книге о супружестве" Нойберта, не знала, что ждут всегда. Алеша знал, что она не знает, и боялся ей сообщить. "Это потом, - думал он, - а сначала все должно быть как полагается..." И Оля отдергивала руку, а как полагается - не получалось. Ну, черт его знает, почему не получалось как полагается! Оля упорно не желала понимать, что происходит, вернее, чего не происходит, и от этого... их молчаливая нежность друг к другу нарастала, как тихое остервенение весеннего солнца. Не то чтобы они совсем не говорили об этом. Еще как говорили! Только об этом и говорили. Даже удивительно, как это столькими словами они умудрились не сказать простого и необходимого.
Ничего удивительного! Некоторым нравятся такие игры. Они получают от них извращенное удовольствие. Каждый считает себя ужасно виноватым, и это привязывает людей друг к другу не хуже общей венерической болезни. "Это ведь только он будет терпеть, что я..." - думает она, причем заметьте, что собственно "что я..." - никогда не додумывается. "Это ведь только она не станет презирать меня за..." - думает он. Так за что, собственно, она не станет презирать, а? Говорите, она неопытна и не знает, как себя вести? Да ведь на свете есть книги и помимо "Новой книги о супружестве". Не говоря уже о том, что есть подруги. Есть врачи, наконец. Да хоть я! Помочь им было бы очень несложно. Вся штука в том, что они не хотели, чтобы им помогли. Возможно, эти бури в стакане воды и добавляют остроты в пресную жизнь, но, ей-богу, наступает возраст, когда надо перейти от чтения романов и рассказов к медицинскому атласу. А иначе, все это - надуманное, ненастоящее, выморочное. Такова, скорее всего, была бы точка зрения Ляли, если бы она знала подробности. Но она видела только бегущих людей, сначала двоих, потом - одного, вернее - одну. Что до личной жизни самой Ляли, пожалуй, гораздо острее у нее были воспоминания о первой самостоятельно проведенной операции гнойного аппендицита, чем о первой близости с мужчиной. Алеша рывком натянул брюки и яростно дернул ремень. Эти два энергичных движения врезались Оле в память и даже снились потом. Что Алеша больше не ляжет с ней в постель - это она сообразила, но вот когда он перестал бегать, она удивилась. Неужели можно из-за этого расстаться? Их же нарочно родили и вырастили в этом доме, чтобы они потом могли поддерживать друг друга! Правда, с Лялей не совсем понятно. Ее-то зачем? Вероятно, в нагрузку. Олины мысли путались. И потом, что же, он больше никогда ее не обнимет? Оля несколько раз звонила и заходила, и встречала некоторое замешательство, жалобы на плохой сон, головные боли и слабость.
Оля продолжала бегать. Она оказывалась на месте встречи в когда-то условленный у них час, неприлично долго ждала, а потом бежала одна по их маршруту. Иногда она тихо плакала и плач дрожал от бега. Эти-то смешные прерывистые звуки и услышала Ляля, возвращаясь из магазина. Стоял уже сентябрь, но усталое солнце время от времени все же опрокидывало на Лялю порции энергии, прежде чем посадить ее на голодный зимний паек. Ляля с тяжелой сумкой и на каблуках легко догнала изрядно похудевшую и все-таки неуклюжую Олю в кроссовках. И сказала:
– Пошли ко мне. Чаю попьем.
Оля пошла. Еще как пошла! На Лялю хлынула, уже без перерывов и вздрагиваний, мощным потоком, вся история, кроме... кроме той ее части, о которой Ляля сама догадалась, спросив: "У вас отношения близкие?" и услышав в ответ: "Понимаешь, Ляля..."
– Во-первых, меня зовут Ольга, - резко перебила Ляля, которая уже давно вернула себе отнятое в детстве имя.
– А во-вторых, всегда лучше знать правду: у него есть женщина. Я их видела. Ехали на соседнем эскалаторе. Поминутно обнимаются. Пока доехали вниз, успели обцеловать друг друга с ног до головы. Смотреть противно. Ладно, это неважно. У вас все равно ничего бы не получилось. Вы - два сапога на одну ногу. Не обижайся на меня. Кто еще, кроме меня, тебе это скажет! И не реви. Тебе еще не тридцать... - Последняя фраза, правда, получилась у Ляли какой-то неуверенной.