Мартин Заландер
Шрифт:
— Говорит, что много слышал о тебе и о знаменитой свадьбе, очень рад с облегчением уступить место такому преемнику, а пришел сказать тебе это и поздравить с успехом на выборах.
Бедняга! Поставь ему прибор, зятья-то все равно не придут!
Войдя в гостиную, Заландер едва узнал этого человека, который скромно сидел на стуле у окна, но тотчас поднялся, с неуверенной уже словоохотливостью поздоровался и произнес свои поздравления. Он, мол, рассчитывал получить из казны небольшую сумму суточных, но, увы, не получил ничего, да еще и уплатил пени за пропущенные заседания. Вот тогда-то и подумал: чтобы поездка не оказалась совсем уж зряшной, не худо хотя бы нанести визит достойному преемнику.
— Но, господин Кляйнпетер, — с улыбкой воскликнул Мартин
Посетитель смущенно поблагодарил, однако же выдал себя взглядом, украдкой брошенным на накрытый стол, поэтому Заландер решительнее повторил свое приглашение, забрал у него из рук шляпу и отложил ее в сторону.
Некогда этот мужчина определенно был хорош собою, но теперь весь его облик говорил об упадке. От прежней дородности не осталось и следа, одежда стала непомерно просторна и висела мешком, а вдобавок так истрепалась, что пошита была, очевидно, давным-давно. Сорочка мятая, а изношенный галстух повязан так скверно, что, казалось, воочию видишь равнодушные, ленивые руки, выпустившие этого человека из дома в таком виде. Собственные его руки привычно цеплялись за лацканы сюртука, прикрывая не то потертость, не то грязное пятно, не то порванную петлю застежки. Оттого и держался он неловко, скованно, под стать всему этому было и землистое, одутловатое лицо, в чертах которого запечатлелись уныние и горе, а также многочисленные попытки найти забвение в пьянстве.
Супруги Заландер радушно угощали заметно усталого Кляйнпетера всем, что стояло на столе; г-жа Мария собственноручно накладывала ему на тарелку; однако он вскоре насытился или, во всяком случае, был неспособен съесть много. Зато, сам того не сознавая, прилежно налегал на вино, которое Мартин регулярно ему подливал, и даже вроде как взбодрился и стал доверительнее. Заметив это, Мартин лично спустился в погреб за парочкой бутылок получше; ему захотелось отпраздновать день своего водворения в мюнстербургской ратуше благотворительным поступком по отношению к этому обнищавшему человеку. Жена тем временем поставила новые бокалы, занимая гостя дружеской беседой, потому что и она испытывала к нему необычайное сочувствие, быть может думала, что если отнесется по-человечески к его беде, то отведет от своего Мартина этакую судьбу или иное несчастье.
Заландер рассказал уже несколько более разговорчивому г-ну Кляйнпетеру о делах в Совете и собирался расспросить его о тех или иных проблемах и его взгляде на них, но, хотя предшественник не участвовал в заседаниях не более полугода, казалось, будто все для него осталось позади, как сон. Он почти ничего не помнил, на вопросы отвечал безучастно и неточно и лицом вновь помрачнел.
Одну из бутылок Заландер откупорил сразу, жена взяла ее и наполнила два бокала, которые распространяли приятный аромат, вернувший осеннее солнышко на бледное лицо. Спокойная участливость хозяев, глубокая умиротворенность, как будто бы царившая между ними, и бодрящее нервы вино заставили его забыть о злом роке, развеселили сердце, так что он с затуманенным взглядом и зарумянившимися щеками начал по собственной воле рассказывать смешные байки и истории из сельской чиновной жизни, меж тем как первая бутылка доброго вина опустела. Пока Заландер открывал вторую, а гость с радостным вниманием наблюдал за ним, г-жа Мария воспользовалась паузой и спросила, большая ли у него семья и в добром ли она здравии.
Словно пробудившись от сладостного сна, гость удивленно посмотрел на нее, блаженный винный румянец поднялся к глазам, которые и без того уже блестели, потом он опустил голову, подпер ее руками и расплакался как дитя. В удивлении и испуге Мартин и Мария Заландер наблюдали за этой переменой, смотрели на сотрясаемую рыданиями поседевшую голову. Но затем оба встали, чтобы постараться успокоить и утешить рыдающего гостя. В конце концов им это удалось, но он не знал, куда деваться от стыда, извинился за сей, как он выразился, болезненный приступ и хотел уйти.
Заландер, однако, видел, что беспомощный старый депутат плакал вообще-то не от «хмельной жалости», как в здешних местах называют пьяные слезы, а оттого, что вдруг вспомнил свое горемычное житье-бытье. Вот почему он дружески убедил его сесть и отдохнуть.
— Приготовь-ка нам хорошего черного кофейку, — сказал он жене, — тем вкуснее будет вторая бутылка, ведь господин Кляйнпетер непременно поможет нам ее допить!
Г-жа Заландер сварила отличного кофейку, не забыла подать и по рюмочке старой вишневки.
Немного погодя уныние гостя вновь развеялось, уступив место более веселому настрою, каковой не пожелал своим отсутствием испортить минуты нежданного благополучия. Кляйнпетер вновь сделался так разговорчив и откровенен, что, успокоившись, сам повел речь о причине судорожного приступа слез; слово за слово он, быть может впервые встретив участливое внимание, непринужденно и искренне поведал свои обстоятельства. Через час Мартин и Мария Заландер примерно знали его историю, в меру своего разумения.
Бывший член Большого совета Кляйнпетер владел маленькой фабричкой хлопчатобумажных тканей, вел это доставшееся по наследству от отца дело осмотрительно и спокойно, не торопясь чересчур вперед, но и не отставая. Как человек обходительный и всеми любимый он ставил требования светского и гражданского общения куда выше, чем приобретение богатств. Тщеславная и легкомысленная женщина, на которой он женился, еще и подталкивала его к этому; безобидное уважение, каким он пользовался, она относила исключительно на свой счет и чванилась, как павлин. Все, что он делал, было еедобродетелью, все в нем, что вызывало симпатию, — ее личным достоинством, все, что с ним происходило, — еезаслугой. Это о еемуже говорили, своиммужем она хвасталась, вот и все; она хотела присутствовать всюду, где он бывал, да и в одиночку разъезжала по округе, сколько могла, — надо ведь себя показать и побахвалиться. Однако ж дома она отравляла ему жизнь нарочито презрительной манерою, с какой относилась ко всем его делам и к нему самому, чтобы он и не помышлял восставать против нее. И вообще, дома ему жилось плохо, так как она полагала излишним все, что хотя бы отдаленно походило на заботливость. Двое подрастающих сыновей пошли в нее.
Когда Кляйнпетер, у которого не нашлось достойного соперника, был избран в Большой совет, а вскоре и окружным начальником, спесь жены выросла беспредельно. Эти звания, казалось, существовали лишь для нее, и Боже упаси обратиться к ней без того или другою титулования. Горемыку-мужа она третировала и прямо-таки ненавидела — звания-то принадлежали именно ему, — однако ж пользовалась ими и связанным с ними почетом, чтобы наделать долгов и пуститься в иные злоупотребления.
В этом она скоро получила изрядную поддержку, когда отец предоставил управление скромной фабрикой сыновьям, рассчитывая целиком посвятить себя своей должности и найти покой. Тут он жестоко заблуждался.
По окончании школы сыновья не пожелали сдвинуться с места, чтобы немного посмотреть мир и поучиться, виноват отчасти был и отец, который не заставил их это сделать, позволил болтаться дома, где перед глазами у них был лишь пример душевной черствости да беспардонных манер матери и приятелей такого же пошиба. Вместо того чтобы вести дело должным порядком, они его запустили и угодили в операции с дутыми векселями, причем и прибыли никакой не извлекли. Мало того, исподволь втягивали в свои махинации отца, которому приходилось давать поручительства и даже ставить на бумагах свою подпись; да и госпожа начальница и советница не стеснялась подсовывать ему на подпись долговые обязательства. Векселя, на которых стояла и его подпись тоже, долгое время всегда удавалось разместить, но после продолжительных хождений они возвращались именно к нему, и он с хмурою миной и большим трудом поневоле их выкупал.