Мартовские дни 1917 года
Шрифт:
– Все это очень хорошо. Вот я люблю, когда ты так говоришь.
– Сохраните ваше инкогнито, дядюшка, ваше присутствие здесь должно оставаться в тайне, а мы с Пьером послезавтра созовем наших братьев на островок Мариго.
– Почему послезавтра? Почему на островок?
– Потому что на островке никто не сможет шпионить за нами, там мы будем чувствовать себя как дома и свободно поговорим.
– Хорошо, но послезавтра будет уже поздно.
– Нужно время, чтобы предупредить наших друзей; кроме того, нам нужны достоверные сведения о
– Правда, но кто нам доставит эти сведения?
– Я, черт возьми! Я проберусь на остров, и – можете быть уверены! – от меня ничто не ускользнет.
– Мы отправимся вместе, – с живостью сказал Пьер.
– Благодарю, но я отправлюсь один, так будет гораздо лучше, один человек всегда может спрятаться, двое же рискуют попасть в засаду.
– Как хочешь, друг.
– Ну как, решено, дядюшка?
– Да, решено, Филипп, ей-богу, ты настоящий молодец! Теперь мне жаль, что я сердился на тебя.
– Ба-а! Забудьте об этом, дядюшка, я уж и сам не помню.
– Решено, послезавтра.
– Непременно.
– Только не дай себя убить.
– Не так я глуп! Испанцы меня не увидят.
– Что мы будем делать теперь?
– Уйдем. Становится поздно, и вам надо отдохнуть.
– Итак, ты предлагаешь мне гостеприимство, Пьер?
– Еще бы! Хорош бы я был в ином случае!
Пьер подозвал трактирщика, расплатился, и все трое встали, чтобы уйти. В ту минуту, когда они дошли до дверей, молния прорезала темноту, и страшный удар грома сотряс стекла.
– Ого!.. Это еще что такое? – спросил д'Ожерон.
– Начинается ураган, – ответил Пьер, – он собирается уже два дня. Я жалею о судах, которые пытаются пристать к берегу в подобную бурю.
– Ш-ш! – остановился вдруг Филипп, с живостью наклонив голову вперед. – Вы слышали?
– Что такое? – спросили они.
– Пушка!
– Как пушка? – вскричали они с беспокойством.
– Слушайте! Слушайте!..
Все прислушались. Прошло несколько секунд, потом дважды раздался слабый звук, в происхождении которого опытные моряки не могли ошибиться.
– Это пушка! – вскричали они.
– Погибает судно!
– Да, да, – сказал д'Ожерон, печально качая головой, – это сигнальная пушка: ветер гонит судно к берегу, и на нем знают, что погибли, но кто попытается помочь им в такую бурю?
– Я, если не найдется никого другого! – благородно вскричал Филипп.
– Мы! – повторил Пьер, спокойно снимая свой красивый расшитый мундир и старательно складывая его, чтобы не испортить.
– Да вы с ума сошли, друзья мои, – увещевал их д'Ожерон, – вы двадцать раз утонете, прежде чем доберетесь до этого судна. Притом, откуда вы знаете, что это наш корабль? Это, верно, какой-нибудь испанский галеон, которого прибило к берегу.
– Тем лучше, дядюшка! – весело заметил Филипп.
– Тем лучше?! Почему?
– Потому что мы его захватим, – ответил Филипп, смеясь.
Д'Ожерон, загнанный в тупик этим ответом, опустил голову, сложил руки на груди и пожал плечами. Такая смелость превосходила все, что он видел до сих пор.
– Ах, как я сожалею в эту минуту о Питриане! – воскликнул Пьер.
– Почему же, сударь? – спросил работник, внезапно появляясь в дверях.
– А! Ты здесь, мой милый? Добро пожаловать; ты, верно, колдун.
– Никак нет, но я догадывался, что буду здесь нужен, и пришел.
– И правильно сделал. С тобой и моим приятелем Филиппом, я уверен, мы преуспеем.
– Кто в этом сомневается! – просто ответил Питриан, даже не спрашивая, о чем идет речь.
– Скорее! – вскричал Филипп. – Найдем лодку.
– Это не так трудно, – весело отозвался Пьер.
Все трое, оставив д'Ожерона в дверях гостиницы, бегом бросились к берегу.
Глава V. Герцог Пеньяфлор
За месяц до начала нашего рассказа человек, старательно закутанный в толстые складки длинного плаща, ехал на сильной гнедой лошади по едва проложенной дороге от Медальина до Веракруса. Было около одиннадцати часов утра, морской ветерок спал, и жара постепенно становилась изнурительной в этой бесплодной и песчаной местности, которая окружает город и по которой всадник ехал шагом. Пристально осмотрев окрестности, всадник, успокоенный полным уединением, окружавшим его, решился снять с себя плащ и, сложив вдвое, бросить его на седло.
Тогда стало легко определить в ехавшем молодого человека лет двадцати двух, с тонкими и благородными чертами лица; его высокий лоб, черные глаза, насмешливый рот с небольшими темно-каштановыми усами придавали его овальному лицу выражение гордости, презрения и некоторой жестокости; он был высок и строен, манеры имел чрезвычайно изящные и непринужденные. Костюм из черного бархата с серебряными позументами прекрасно оттенял матовую белизну лица. Короткая шпага в серебряных ножнах доказывала, что он имел благородное происхождение, потому что одни только дворяне обладали в то время правом носить шпагу. Из-под шляпы из вигоневой шерсти, низкой и с широкими полями, выбивались длинные локоны черных волос, в беспорядке падавшие на плечи; ботфорты из желтой кожи с тяжелыми серебряными шпорами поднимались выше колен. Словом, это был блистательный кавалер, донжуанская внешность которого должна была нравиться сладострастным веракрускам и внушать ревность множеству мужей.
В нескольких шагах от города он снова надел свой плащ, потом проехал Гуариту и вскоре достиг первых домов предместья Техерия. Впрочем, путешественник лишь ненамного углубился в это предместье; скоро его лошадь сама остановилась перед ветхим черным домом, массивная дверь любопытной резьбы которого тотчас отворилась перед ним.
Молодой человек сошел с лошади и бросил поводья пожилому слуге, который, заперев дверь, подошел к нему, сняв шляпу.
– Герцог спрашивал меня, Эстебан? – по-испански спросил молодой человек слугу.