Машенька и три медведя
Шрифт:
– Да брось прибедняться, – открывает свой поганый рот Марфушка. – Я сама видела, как ты своему отчиму уд дрочила намедни, в поле. У стога, – нагло брешет она мне прямо в лицо.
И я, не выдержав, бросаюсь на неё, как дикая кошка, сбиваю её с ног, рву на ней её алый сарафан бархатный, тычу кулаком в её рот раззявленный. Да только сильнее меня эта дочь кузнеца, и не успеваю я опомниться, как она, вскочив на меня сверху, как бешеная наездница, начинает душить меня, затягивая на моей шее свои пальцы стальным кованым обручем…
И свет
Ведьма, которая околдовала моего Ванюшу. Опоила его… И теперь он полностью в её власти…
И теперь я вижу, словно сквозь туман, не пухлые Марфушкины щёчки, не её карие глазки, а крючковатый нос солдатки Прасковьи, что живёт на самом краю деревни, у ручья. И это её жёлтые совиные глаза полыхают сейчас огнём, а из побелевших губ высовывается раздвоенный, как у змейки, язык… И смрадом веет из её поганых уст.
– Он будет мой, мой… – тихо шипит она, и только я слышу, что она говорит, и теперь понимаю, что окончательно пропала.
Но вот её хватка слабеет, это мой Ванечка приходит мне на помощь. Но он меня не голубит и не жалеет, а лишь оттаскивает злую ведьму в обличье Марфушки от меня и шепчет ей на ушко:
– Оставь её, душа моя. Червивое яблочко не стоит того, иди лучше ко мне, – и я вижу, как он обнимает, прижимает эту злобную ведьму к себе и целует её в червивые уста!
Неужели он не видит, что не молодая это девка, а сморщенная вдова-солдатка, костлявая и сморщенная, как печёное яблоко.
Но ничего не видит и не слышит мой ясный соколик, и пеленой подёрнуты его лазоревые очи.
А Марфушка, даже не обращая на меня внимания, снова ластится и ласкается к моему суженому, достаёт его дубинку мощную из штанов и начинает её натирать в своих руках, приговаривая:
– На море-океане, на острове Буяне растет дерево не дерево – железный кипарис. Ветром не ломается, градом не сгибается, молнией не испепеляется. Корни у него крепкие, сучья у него булатные. Стоит он средь моря-океана – не согнется, не перегнется, так бы и тебя, Ивана, стояли бы семьдесят жил и одна жила на меня, Прасковью-красу…
И я понимаю, что это заговор-приговор, чтобы забыл меня мой Иван на веки вечные. И мой жених, который клялся мне в любви несменяемой, уже полностью в её власти, валит её навзничь, на душистое сено, и входит в неё своим мощным молотом, и бьёт им по её наковальне отравленной, пока она шепчет и шепчет ему в ухо свои сладкие речи-наговоры…
И словно окутан он невидимыми путами, цепями, словно бес похоти вселился в его мощный молодецкий член, и не видит он не слышит меня, пока ведьма-Парашка причитает и охает под ним…
Пропал мой Ваня, даже на меня не смотрит. И я понимаю, что и я сгинула вслед за ним.
Не придут сегодня за мной сваты, и останусь я один на один со своим сластолюбивым свёкром, и никто не спасёт меня.
В
– Машенька… Машенька…
Словно ветер в деревьях шумит…
Гляжу-вглядываюсь и вдруг вижу странную тонкую фигуру, скрытую в листве берёз и осин.
– Иди ко мне, Машенька, – машет он мне тонкой своей сухой ручонкой, манит меня к себе…
И я, не чувствуя сама своих ног, иду на этот тихий голос, словно кто-то тянет меня за верёвку против моей воли. Все деревенские знают, что эта поляна проклята, обходят её стороной, сгинуло там много скотины нашей: и след её простыл.
Поговаривают, что шалит там лесной дух, но я не могу сопротивляться этому гласу, заколдовавшему меня, опутавшему тенётами, и иду прямо на него, уже не в силах совладать с собой.
Захожу в подлесок, и оказываюсь на светлой большой поляне, на которой пасутся козы и овечки. Так это как раз те, что пропали, вот они все, здесь! Но где же этот чарующий голос?
– Машенька, – снова слышу я, и иду на него.
В самом центре поляны стоит громадный пень, а прямо на нём сидит дух лесной – Леший. Тело у него человеческое, лицо всё заросло густой шерстью и бородой, а ноги – козлиные, с копытами.
Леший смотрит на меня, улыбается, манит меня одной рукой, а второй дрочит свой громадный елдак, который болтается у него между ног, поднимается до самых сосцов – такой он великий и мощный.
Я не могу отвести от него глаз, он такой же большой, как у нашего коня Булата, когда он кроет кобылу. Такой высокий, что Леший достаёт до него своим ртом, облизывает его своим зелёным длинным языком, и я зачарованно смотрю на него.
Неужели попала я к нему в плен, и теперь не уйти от него, от этого огромного нечеловеческого уда, который сможет меня порвать пополам, погубить навек?!
Но вдруг сладкая истома накатывает на меня от солнышка жаркого, голоса Лешего, который продолжает звать меня, и я падаю в густую траву-мураву, и веки мои слипаются, как будто намазанные сладким липким мёдом, который растекается у меня между ног…
И странное желание, буйное, неистовое, охватывает всё моё тело. И вижу я уже, как нависает надо мной хитрое лицо с козлиными жёлтыми глазами и бородкой, и тычется мне своей круглой плюшкой прямо в моё срамное женское место, и я понимаю, что хочу ещё и ещё, чтобы отворил он мои врата девственные…
3
Солнце жжёт-выжигает мне очи сквозь веки, так невыносимо, так жарко становится мне.
Всё моё тело пылает и горит, раздвигаю я свои голые ляжки, впускаю громадный уд между ними.
Жду в томлении, когда же заедет он на своей телеге в мои ворота, порвёт он мою фату девичью, невинную, да только вдруг вижу я, как наливаются кровью глаза козлиные, и кричит страшным голосом Леший, отпрыгивая от меня:
– Так ты дева, оказывается?! Целка?! Отчего не сказал?!