Машина пространства. Опрокинутый мир
Шрифт:
Она запнулась. Ее слова звучали неуверенно и неубедительно.
– А завтра, – настаивал я, – когда мы узнаем, куда нас занесло, у вас отыщется какой-нибудь другой предлог? Я ведь спрашиваю вас только об одном: любите ли вы меня так же, как я люблю вас?
– Не знаю, Эдуард.
– Я люблю вас больше самой жизни. Можете ли вы сказать то же обо мне?
Внезапно она повернула голову и на секунду коснулась моей щеки губами. Потом заявила:
– Вы мне очень-очень нравитесь, Эдуард.
Мне пришлось довольствоваться этим. Я приподнял
– Мы вели себя глупо, – сказала она. – Не стоит повторять прежних ошибок. Обстоятельства вынудили нас провести ночь вместе, однако мы не должны злоупотреблять доверием друг друга.
– Ну что ж, если вы так на это смотрите…
– Мой дорогой, с чего вы взяли, что нас никто не обнаружит? Разве мы не могли очутиться в чьих-то частных владениях?
– До сих пор вы не высказывали подобных предположений.
– Действительно, не высказывала, но наше уединение может оказаться обманчивым.
– Сомневаюсь, что кому-либо придет на ум всматриваться в кучу листьев!
Амелия рассмеялась и снова обняла меня:
– Надо спать. Не исключено, что впереди у нас еще долгий путь.
– Вам по-прежнему удобно в таком положении?
– Вполне. А вам?
– Меня мучает воротничок, – признался я. – Вы не сочтете невежливым, если я сниму галстук?
– До чего же вы чопорны! Разрешите, я сделаю это сама. Он, должно быть, почти удушил вас.
Я чуть-чуть приподнялся, и Амелия ловкими пальцами распустила узел и расстегнула не только переднюю, но и заднюю запонку. Как только она справилась со своей задачей, я принял прежнюю позу, и ее руки вновь сомкнулись у меня за спиной. Я прижался к Амелии щекой, легонько поцеловал ее в мочку уха и стал ждать, когда ко мне вернется сон.
3
Разбудил нас не восход солнца – полог листвы с успехом защищал нас от света, – а треск и стоны, вновь донесшиеся из близлежащих зарослей. Еще минуты две-три мы не решались разорвать объятий, инстинктивно стремясь сохранить тепло и взаимную нежность минувшей ночи. Наконец мы сбросили с себя покров из красных листьев и выбрались из своего убежища в сияние дня, на безжалостный солнцепек.
И не без удовольствия потянулись, разминая руки и ноги после долгой ночной неподвижности.
Наш утренний туалет был короток, а завтрак еще короче. Мы обтерли лица фланелевыми салфетками Амелии и расчесали волосы. Каждый из нас получил по два квадратика шоколада и запил их глотком растительного сока. Затем мы собрали наши скромные пожитки и приготовились продолжать путь. Я обратил внимание, что Амелия по-прежнему несет корсет между ручками ридикюля.
– Почему бы вам не оставить его здесь? – спросил я, подумав, как было бы хорошо, если бы ей никогда больше не пришлось надевать эту сбрую.
– А это? – откликнулась она, доставая из ридикюля мой воротничок и галстук. – Прикажете оставить их тоже?
– Разумеется, нет, – ответил я. – Как только мы выйдем к людям, мне опять придется их носить.
– Тогда мы поняли друг друга.
– Разница в том, – сказал я, – что мне не нужна служанка. Впрочем, у меня ее никогда и не было.
– Если ваши намерения в отношении меня действительно серьезны, вы, Эдуард, должны быть готовы к тому, что на вас ляжет и обязанность нанимать прислугу.
Амелия произнесла эти слова самым обычным сдержанным тоном, но одно то, что она упомянула о моем предложении, заставило мое сердце забиться чаще. Я отобрал у нее ридикюль и взял ее за руку. Она мельком взглянула на меня и, как мне показалось, слегка улыбнулась, но тут мы двинулись в путь и поневоле были вынуждены смотреть прямо перед собой. Стена зарослей вновь ожила и содрогалась будто в муках; мы старались держаться от нее подальше, на безопасном расстоянии.
Зная заведомо, что большую часть отмеренного на сутки пути надо одолеть до полудня, мы шли скорым шагом, останавливаясь на отдых через равные промежутки времени. Как и накануне, высота затрудняла дыхание, и говорить на ходу почти не удавалось. Однако на остановке я все же поднял вопрос, который занимал меня со вчерашнего дня.
– Как вы думаете, в какой год мы попали?
– Не имею ни малейшего представления. Все зависит от того, насколько вы сдвинули рычаги управления машиной.
– Я и сам не ведал, что творю. Помню, что схватился за циферблат, который отмеряет месяцы, и это произошло летом тысяча девятьсот второго года. Но большого рычага я не трогал, пока не сломался никелевый стержень, и теперь ломаю себе голову: а что, если система автоматического возвращения не была нарушена и мы очутились в своем родном тысяча восемьсот девяносто третьем году?
Амелия задумалась на секунду-другую, потом сказала:
– Не думаю. Если бы только вы не сломали стержень! В этот момент автоматическое возвращение прервалось и возобновилось движение к той цели, которая была задана первоначально. Вероятно, автоматика пришла в действие снова лишь после того, как эта цель была достигнута. Тогда-то мы и потеряли машину. С другой стороны, раз вы крутили месячный циферблат, сама цель тоже могла измениться. Сильно ли вы его повернули?
Я попытался вспомнить:
– Пожалуй, на несколько месяцев вперед.
– Все равно ничего нельзя сказать наверняка. Мне кажется, что мы в одном из трех возможных времен. Или мы, как вы предположили, очутились в тысяча восемьсот девяносто третьем году, только за несколько тысяч миль от дома, или авария оставила нас в тысяча девятьсот втором году, в той его минуте, какая была на циферблатах в момент, когда переломился стержень… Или же, наконец, мы передвинулись вперед на те самые несколько месяцев и находимся сейчас, допустим, в последних числах тысяча девятьсот второго или в самом начале тысяча девятьсот третьего года. В любом случае очевидно одно: нас забросило на значительное расстояние от Ричмонда.