Машины времени в зеркале войны миров
Шрифт:
– А запись?
– А запись закончилась.
– Так, понятно. Ответь мне, пожалуйста, Иванов на последний вопрос, перед тем, как я тебя застрелю. Мне одному показалось, что второй раз на записи они немного не то же самое говорили, что в первый раз?
– Вам одному, товарищ майор, показалось. Вы уберите, пожалуйста, пистолет обратно в кобуру. Небезопасно это…
«Что там у тебя грохнуло?» —спросил я, дернувшись от внезапного грохота.
– Разделочная доска на пол грохнулась, – задумчиво ответил я.
Теперь
ИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии вот принес.
Он принес в высоких стаканах, полных до краев, какую-то странную жидкость. Пахла она (сейчас понюхаю) очень странно, и я не удивлюсь, если она вообще никак не пахла. Стаканы были опустошены нами очень быстро. Я подумал, что если я почувствую, что он меня отравил, и я точно буду знать, что скоро умру, то я разряжу в него всю обойму из своего табельного ТТ.
Отмотаем чуть-чуть назад. ИИИИИИИИиииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии.
На самом деле он принес какие-то таблетки и два стакана воды. Как я понял, кастрюли там всякие, его рассказ, что он что-то там варил – это как обычно была его наёбка или розыгрыш, как он любил говорить. Мы выпили таблетки и быстро запили их водой. Я подумал, что если я почувствую, что он меня отравил, и я точно буду знать, что скоро умру, то я разряжу в него всю обойму из своего табельного ТТ.
– Ну вот хули ты всего ссышь? И самое смешное, что больше всего ты ссышь за то, чего вообще на самом деле не существует. За свою жизнь, так называемую. Жизни не существует и смерти не существует. Ты разве еще не понял этого, балбес?
– Кто это вообще со мной разговаривает? Откуда идет голос? Почему я тебя не вижу?
– Я далеко нахожусь. Тебе меня не увидеть. Разговариваю я с тобой телепатически. Поэтому мой голос идет прямо из ниоткуда в твой мозг. Улавливаешь?
– Это все ******** (замарано цензурой), которую я только-что употребил, я понял. А где этот дегенерат, который уговорил меня употреблять наркотики?
– Его нет и никогда не было. Не было лондонской квартиры, не было соседа итальянца, который снимает квартиру этажом ниже. Это все ты, ты и ты.
– Я понял. Эта хуйня, ******** (зачеркнуто цензурой) … в ней, короче, очень много этого вещества… как оно называется… вспомнил… телепатин…
– Ну и?
– Вот оно и позволяет мне улавливать чужие мысли. Какие чужие мысли? Ты вообще, как можешь отличить чужие мысли от своих? По каким критериям? Ну, мои мысли, это – мои мысли. Я повторяю их своим голосом, про себя, то есть мысленно. А чужие мысли, они визжат чужими голосами, их просто отличить. А сейчас, как ты отличаешь свои мысли от чужих? Сейчас все мысли повторяются твоим голосом. Как ты отличаешь свои мысли от чужих? Ну… ну… не знаю. Я говорю умные вещи. А чужие мысли говорят хуйню какую-то. По-моему, сейчас хуйню говоришь ты. И как все это понимать? Знаешь, мне кажется, я запутался, мне кажется, нам пора сделать паузу в разговоре. Посидеть в тишине и погрузиться в собственные ощущения. Давай помолчим, а? Помолчим? Ты думаешь ******** (замарано цензурой) тебя так быстро отпустит? Да у тебя сейчас в голове, некто в три голоса будет пиздеть, не переставая. Я уши заткну. Заткни, заткни. А я тебе прочитаю пока одну поучительную историю.
Жизнь с высоты птичьего полета.
Они встретились случайно совершенно на одном из сентябрьских балов, который давал в своем московском доме князь, скажем, Трубецкой. Было это в середине 19 века. Живых свидетелей к настоящему времени не осталось, приглашения на бал, написанные, кстати, на превосходной бумаге каллиграфическим почерком, истлели в пыль. Книгу, в которую записывались все приходящие гости, если она вообще существовала, постигла та же участь. Поэтому автор и позволил употребить это слово – «скажем». Но история эта абсолютно правдивая, за это автор совершенно ручается, потому что красивая очень история.
Она была француженкой, и звали ее Мари. Однако, что она делает здесь в Москве, она, наверное, и сама бы нам не сказала. Красивая, как богиня стерва, объявилась на балу внезапно, испепелив синими глазами всех собравшихся мужчин. Качнув копной черных, как смерть волос и поджав, красные же, как смерть пухлые детские губы, она гордо несла свой курносый носик в самый дальний конец зала. Заверяю вас, дорогой читатель, что грудь, ноги и плоский как у юноши живот… Да в придачу ко всему пупок… Вообще, любой мужчина, которому посчастливилось увидеть это воочию, надолго лишался дара речи. Иногда на всю жизнь.
А в самом дальнем углу зала стоял невзрачнейший человечек, князь Михаил Аркадьевич Вавилов, который даже сам до сих пор не понимал, каким же образом он оказался на этом балу, где у него решительно ни одного знакомого не было. Он практически ежеминутно доставал из кармана платок и вытирал от пота абсолютно лысую голову, иногда он в этот платок сморкался. Нос-картошка, лысая голова и водянистые глаза – вот, пожалуй, и все, что нужно знать читателю о внешности Михаила Аркадьевича. Да, он был на самом деле еще довольно-таки полным мужчиной, потому что любил на ночь поесть потрошков или пирожков с мясом или борща на худой конец. Князь мысленно считал до двух тысяч пятисот, ведь он твердо решил: как только досчитает, сразу же раскланяется с хозяевами, сядет в экипаж и поедет в гостиницу.
Когда наш добрейший главный герой увидел стремительно приближавшуюся к нему Мари, он сначала подумал:
«К гусарам». Ибо по правую руку от него стояли два высоких гусара, на которых это стремительное приближение тоже произвело неизгладимое впечатление.
«Или, скорее, к этому красавцу, капитану-артиллеристу». Капитан-артиллерист смотрел на Мари и выстукивал правой ногой какой-то только ему ведомый марш.
Когда, наконец, князь понял, что Мари идет все-таки к нему, он подумал: «Сейчас очень бы пригодился небольшой такой сердечный приступ или апокалипсический удар небольшой тоже или желчь чтобы разлилась.» Он закинул руки за голову отчаянно посмотрел на нее и захотел что-то сказать, но так и ничего не сказал, потому что губы его тряслись мелкой дрожью.