Машкино счастье (сборник)
Шрифт:
Впрочем, однажды все-таки она пришла в их дом, обеспокоившись, что два дня не встречает их на «променаде». Она позвонила и услышала, что обе они больны: старшую, Асю, прихватил радикулит, младшая, Соня, где-то простыла. Женя попросила разрешения их навестить и, уложив Марусю пораньше, взяла вьетнамскую «звездочку», банку с малиной (заначка от Маруськиных долгих зимних простуд), пачку дефицитного индийского чая, лимоны и отправилась вдоль их бесконечного дома в гости, к своим «пожилым девушкам». Поохав и смущенно приняв Женины дары, сели пить чай в большой комнате за круглым столом.
В этой комнате обитала
Спала Ася на высокой кровати с резным деревянным изголовьем. А вот у Сони все было легче и современнее. Главная гордость – доставшийся по блату немецкий бар-торшер, который, конечно же, не использовался как бар: там хранились толстые альбомы с фотографиями, современная тахта, покрытая клетчатым пледом, легкие чешские полки в шахматном порядке, забитые любимыми книгами и журналами, большой телевизор (старшая сестра слушала радио), а на полу – пестрый гэдээровский палас. И шторы легкие, из серебристого тюля. В общем, при всей внешней схожести было очевидно, что сестры – люди разные, с абсолютно разными характерами и мироощущением.
Пили чай, смотрели альбомы. Сестры (в который раз!) с удовольствием, Женя – рассеянно. Она не любила чужие фотографии. И еще она слегка нервничала, что вдруг проснется Маруська.
На одной фотографии она «споткнулась» взглядом – увидела известного, даже очень известного театрально-киношного артиста с лицом старого, лысоватого Пьеро. Оказалось, их гордость – двоюродный племянник, сын давно умершего брата. В общем, единственный (не считая Жениного бывшего мужа) родственник. Этого племянника-артиста они обожали, боготворили, страшно гордились причастностью к нему и общей фамилией. Он позванивал тетушкам примерно раз в три недели, правда, четко, и в эти дни они обе крутились возле телефона, каждая в надежде, что именно она схватит первой трубку и он именно ее одарит своим трехминутным вниманием. И дежурным вопросом, не нужно ли чего.
А это значило, что они не одиноки и что о них есть кому заботиться. От его помощи они, конечно, отказывались, понимая, что это вопрос скорее риторический, но были счастливы и возбуждены еще пару дней, обсуждая между собой его самого, его точный звонок и – в который раз! – его роли. Здесь у каждой были свои пристрастия и свои мнения. Вообще-то, не считая этих редких встрясок и незначительных в ту пору новостей страны и мира, переживаемых более бурно младшей, Соней, и более сдержанно – старшей, Асей, жизнь их текла совершенно размеренно и по четкому, привычному плану.
Во вторник они ездили в Елисеевский на Горького или ближе – в «Диету» на Калужскую заставу (если чувствовали себя неважно) за продуктами. Швейцарский сыр, «Докторская» колбаса, «Подарочный» тортик, хлеб. В «городе» все другое, утверждали обе. В четверг ехали на ближайший Черемушкинский рынок за мясом. Только парная телятина. Там же брали домашний желтоватый слоистый творог. Продукты долго и строго выбирала старшая, Ася, придирчиво и недоверчиво осматривая мясо и пробуя творог. Соня смущалась и торопила сестру. Летом еще прибавлялись ягоды: клубника, вишня, абрикосы.
Это были основные и самые крупные выезды сестер. В эти дни они уставали, долго спали днем и часто манкировали вечерней прогулкой. Потом все входило в обычный ритм. Утренний кофе (молока больше, чем кофе), бутерброд с сыром, творог с вареньем. Трехчасовая прогулка в лесу, затем обед – овощной суп, желательно с цветной капустой, паровые телячьи тефтели, кисель с мороженым.
Легкий отдых с книгой. Прогулка, небольшая, минут на сорок, гречневая каша или сырники вечером, долгий чай с вареньем на кухне. Телевизор у Сони и радио у Аси.
В театр они ходили редко – на хорошие постановки билеты достать трудно, – но иногда знаменитый племянник все же оставлял контрамарки на свои премьеры. Нрав у него был очень неуживчивый, и он поменял почти все московские театры. Был всегда недоволен собой и всеми остальными и, как следствие, нигде не приживался. Ну а если уж сестры выбирались в театр, готовились заранее, нервничали, не спали накануне и после – и впечатлений хватало на ближайшие полгода.
Жили дружно, «цапались», как говорила Соня, редко, в основном при несовпадении мнений по политическим вопросам. Более принципиальной была старшая сестра. Младшая в отместку капризничала, что недосолен суп или слишком крутые тефтели. Но дулись недолго. Все равно жизнь их была замкнута друг на друге. Куда деваться?
Возникновению Жени обрадовались – появилась близкая душа. О том, что по крови она им не родственница, старались не думать. Называли ее между собой племянницей – при ней стеснялись. Маруся их немного раздражала и умиляла, как всегда ребенок раздражает и умиляет бездетных и пожилых людей. Женя усмехалась про себя, думая про однообразие и схожесть их жизни. Но если они были рады этому неспешному графику, то Женя, пожалуй, начинала тяготиться.
Подливала масла в огонь еще и мать, приезжавшая не чаще одного раза в две недели посидеть с Маруськой. Чаще добираться на другой конец города ей было тяжело, пересадки. На просьбу Жени поменять район и перебраться поближе к дочери и внучке она отвечала решительным отказом, объясняя его привычкой и близостью работы. Хотя, смутно догадывалась Женя, не очень желая признаться в этом даже самой себе, мать боялась, что увеличится ее нагрузка, будут чаще «запрягать» посидеть по вечерам и так далее, по списку. А так – взятки гладки.
Так вот, мать постоянно подкалывала Женю: сама, мол, сидишь в своем темном болоте и подружек таких же нашла, старых девственниц, себе под стать.
– Ревнуешь? – спрашивала Женя.
Но тоска и отчаяние подступали все чаще и сильнее. Себя стыдила, ругала, говорила в сотый раз, что у нее есть Маруська, вполне здоровая (тьфу-тьфу) мама, квартира, любимая, хоть и приносящая скудный доход работа. Но всего этого было мало. Банально хотелось любви. А что тут странного, когда женщине нет еще и тридцати?