Маска Аполлона
Шрифт:
— До самого скверного он не дожил, — добавил Платон. Я даже вздрогнул: только сейчас сообразил, что ведь он тоже пережил всё то, что для меня было только сказками из детства. А Платон продолжал: — Так уж получилось, что я знаю, чему хотел учить Эврипид; хотя я еще мальчишкой был, когда он умер. Сократ мне рассказывал. Эврипид обычно показывал ему свою работу, прежде чем на конкурс посылать, потому что цель у них была одна и та же. Сократ говорил ему, что его средства не годятся; но он отвечал, что он художник, а не философ. А объединяло их то отвращение, какое они испытывали к простонародным сказкам о богах; к тем грязным историям, где боги ведут себя хуже самых гнусных людей. Сократ считал, что это богохульство. Кретины убили его за это, но убить его правду они не смогли; потому что разрушая старые верования, он предлагал нечто лучшее. Не то с Эврипидом; ведь тот создавал фантомы, иллюзии, как и всякий поэт… Истина одна, а иллюзий много; их многообразие и создает пьесу. Он считал, что достаточно просто показать этих богов, созданных легендами рыночной площади, — капризных, похотливых, лживых, жестоких, не имеющих понятия о чести, — и дать людям подумать о том, что они увидели. Чтобы починить крышу, он рушил весь дом. Сократ учил, что просто невообразимо представить себе, будто боги несут в себе зло; и поэтому они должны быть иными. А Эврипид просто посылал людей домой, — да и сейчас посылает, — говоря лишь одно: «Если это боги — богов попросту нет».
Мысль была мне ясна, и я ответил:
— Это верно, что кроме «Вакханок», — а они стоят отдельно, — боги получались у него похуже людей. Тебе, господин мой, виднее, так это было задумано, или он просто ничего не мог с этим поделать. Но я думаю, ты признаешь его искусство. Ведь он был первым, кто показал людей такими, каковы они на самом деле.
— Скажи лучше, он был первым, кто показал, что они могут быть довольны собой — и не должны стараться стать лучше, чем были. Его Медея говорит: «Я знаю, на какое злодейство иду, но страсть сильнее благих намерений». «Я бессильна», — говорит Федра, перед тем как обманом заставляет достойного царя убить своего собственного сына. Люди очень редко бывают бессильны перед лицом своих злых желаний, и в душе это знают. Но простонародье любит лесть не меньше тиранов, если найдется хоть кто-то, согласный ему льстить. Если им сказать, что борьба за добро иллюзия; что не стыдно бросить щит и бежать; что трусость естественна, а героизм это всего лишь сказка, — очень многие будут просто благодарны. Но станет ли лучше их город, да и всё человечество?
Я не софист, и не обучен отвечать сразу, потому только и сумел что сказать:
— Но это такой прекрасный театр!
Платон поднял брови и стал глядеть в свою чашу. Даже если бы двадцать тысяч зрителей сидели молча, без единого хлопка, тишина была бы не столь оглушающей. Меня в жар кинуло, наверно покраснел до волос.
Дион потянулся ко мне и положил мне руку на плечо.
— Платон, ругать Никерата я не позволю даже тебе. Ведь мы сегодня видели, как он жизнью своей рисковал, чтобы бога не опозорить. Он — пример для нас всех!
Платон тотчас ответил какой-то любезностью, чтобы разрядить ситуацию. Думаю, даже вполне искренно. Он явно не был пьян; просто, скорее всего, мысли увели его куда-то далеко. И хотя мне пора было уходить, я задержался еще немного; чтобы показать, что не в обиде.
Когда я начал прощаться, Дион налил мне вина, выпить за Добрую Богиню. А когда я выпил, — вытер мою чашу и отдал мне в руки:
— Возьми пожалуйста, на память об этом вечере и в благодарность за представление, которого я не забуду никогда. Жаль, что не было времени найти похожую, но с Аполлоном или Ахиллом, специально для тебя.
Я вышел в слабевший лунный свет. Тени Федриад затопляли долину. На дне чаши Эрос, в венке из белых цветов, играл на лире. За спиной моей, в доме, слышался голос Диона, говорившего другу своему что-то, чего нельзя было сказать при постороннем. А я — я чувствовал, что встретил человека, за которого был бы рад умереть.
4
Дельфийская мирная конференция оказалась пьесой, которая успеха не имела и призов не удостоилась. Дион объяснял это тем, что делегаты не молились загодя и жертв не принесли. Раз уж они были в Дельфах, то могли хотя бы к оракулу за советом сходить; но я думаю, каждый из них боялся оказаться на проигрывающей стороне.
— Иным из наши гостей, у кого были почетные места в театре, стоило бы хоть там чему-нибудь научиться, — сказал Дион, когда вызвал меня подписывать договор. — У этих людей были дела посерьезнее твоих. Если бы они проявили хоть половину твоего благочестия и верности долгу, могло бы получиться гораздо лучше.
Я видел, что говорил он от всей души; потому не спросил, чем же этот случайный договор, который проживет не дольше, чем они вернутся домой и передумают, серьезнее Эсхила; который уже пробыл с нами сотню лет и вполне сгодится еще лет на сто.
Анаксий был в экстазе; и с тех пор, как узнал нашу новость, — почти не умолкал. Конечно же, я даже не заикнулся, что Дион хотел Гермиппа. Некоторые актеры такого шанса не упустят, но они не жили с моим отцом. А кроме того, за такие удовольствия потом и платить приходится; причем счет предъявляют в самое неудачное время. Он был в восторге от того, что я выбрал Приама, а Ахилла оставил ему. Он полагал, что в таких ролях смотрится лучше всего, — а сейчас смотрелся, как кот в миске сметаны.
— Удачнее года и представить себе нельзя, — говорил он. — Сегодня Афины настроены против Дионисия меньше, чем когда бы то ни было. Если помнишь, когда он дал нам свои войска в Фиванской войне, ему предоставили в Городе все права. В любом случае, судьи будут голосовать за пьесу, а не против ее автора. А ты подумал, Нико, что если она победит — он наверняка захочет поставить ее и в Сиракузах, с тем же составом исполнителей?
— Плюнь! — говорю. — Скверная примета, к еще не рожденному теленку прицениваться.
Тут он проделал все ритуалы, какие только можно себе представить, для отвращения зла. Я боялся, он в такую лихорадку себя вгонит, что играть разучится. Бедный Анаксий, я его понимал. Он мечтал вернуть землю отца своего и обрести статус благородного.
Мне тоже не мешало бы заработать. Я уже собрал достаточно денег на черный день, чтобы не умереть с голоду, если этот «день» не протянется слишком долго; но их было маловато, чтобы добиваться и дожидаться хороших ролей. Однако, меня больше занимала мысль о возможном прорыве в Афинах; ну и о возможных последствиях. То, о чем Анаксий гадал, я знал наверняка: Дион сказал мне, что если пьеса победит в Афинах, она пойдет и в Сиракузах. А это означало, что я снова его увижу.
Если вы спросите, что это за любовь такая, так я и сам задавал себе тот же вопрос. Я с самого начала знал, что он недоступен, словно бог. Я был слишком стар для мальчишьей любви, когда перед мужчиной преклоняются; да и подражать ему, как мальчишка, я бы вовсе не хотел. Призвание мое, профессия моя были у меня в крови. Но было в душе моей какое-то что-то, которое знало, что он мне необходим.
В последний вечер в Дельфах я вышел погулять, один, чтобы разобраться в себе. Было уже поздно, улицы пусты, и статуи смотрели на меня; бронзовые сверкали белками своих агатовых глаз, а раскрашенные мраморные — неподвижным синим взглядом. Они словно спрашивали: «Чего ты хочешь, Нико? Ты хоть себе самому можешь это сказать?»
Я добрался до театра и поднимался по склону, рядом с ним. Кран, эта машина богов, торчал, словно палец, втыкаясь в небо, освещенное луной. Я поднялся выше и подошел к колеснице, отлитой в бронзе, — трофею победителей. Кони и высокий парень, державший вожжи, были неподвижны. Не так, как сделали бы сейчас, в скачке, с напряженными мускулами и развевающейся одеждой; они просто стояли в ожидании старта. Колесничий словно говорил: «Вот мы, я и кони мои. Мы тренировались, мы довели себя до совершенства, доступного нам, но мы всего лишь смертные. А теперь всё в руках богов.»